Когда телефон завибрировал в десятый раз за вечер, я даже не стала смотреть на экран. Знала — мама. Или сестра. Или брат от имени мамы. Круговорот просьб в природе.
Я сидела за кухонным столом в своей съемной однушке на окраине, перед ноутбуком с открытой таблицей Excel. Очередной клиент прислал документы в таком виде, что хотелось плакать — квитанции сфотографированы косо, половина чеков размыта до нечитаемости. Но я терпеливо вбивала цифры, потому что каждый такой клиент — это плюс двадцать тысяч к моему призрачному первоначальному взносу на квартиру.
Телефон снова завибрировал. Я вздохнула и взяла трубку.
— Лен, ну наконец-то! — голос Кати был на той грани между раздражением и жалостью, которую она научилась виртуозно балансировать. — Я тебе час названиваю!
— Работаю, Кать. У меня отчетность до понедельника.
— Да знаю я, знаю. Ты всегда работаешь, — в ее тоне прозвучало что-то колкое. — Слушай, мне нужно с тобой поговорить. Серьезно.
Я откинулась на спинку стула и потерла переносицу. «Серьезно поговорить» в исполнении моей младшей сестры обычно означало «серьезно попросить денег».
— Говори.
— Не по телефону. Давай завтра встретимся? Я к тебе подъеду, или ты ко мне?
— У меня завтра суббота полностью забита клиентами, — соврала я. Суббота была свободна, но я планировала ее потратить на то, чтобы наконец дойти до риелтора и посмотреть пару студий в новостройке на Парковой. — Давай сейчас и по телефону.
Катя помолчала. Потом вздохнула так тяжело, будто на ее плечах лежала вся тяжесть мира:
— Ладно. Короче, я решила сделать пластику.
Я молчала, ожидая продолжения.
— Нос хочу исправить, губы немного увеличить. Ты же знаешь, у меня эта горбинка, и губы тонкие… Я консультацию прошла, хороший врач, все честно. Сто пятьдесят тысяч вместе с анализами и реабилитацией.
— И? — я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.
— Ну, у меня таких денег нет, Лен. Вообще. Ты же знаешь, Димка почти не дает на хозяйство, а сама я… ну, с этой подработкой в салоне смешные копейки получаю.
— Катя, это же пластическая операция. Не срочное лечение. Это может подождать.
— Не может! — голос сестры сорвался на визг. — Ты не понимаешь! У меня вся жизнь рушится из-за внешности! Димка на меня даже не смотрит, я чувствую, что он где-то на стороне… Мне тридцать один, Лена, тридцать один! Я старею, а выгляжу как… как замухрышка какая-то. Может, если я изменюсь, он снова…
— Катерина, — я перебила ее жестче, чем собиралась. — Если у вас с Димой проблемы, то пластика их не решит. Вам нужен психолог, а не хирург.
— Легко тебе говорить! — теперь в ее голосе звучали слезы. — Ты одна живешь, никому не нужна, тебе плевать на внешность! А у меня семья, которую я пытаюсь сохранить!
Что-то горячее полыхнуло у меня в груди. «Никому не нужна» — как небрежно она это бросила, мимоходом, между делом.
— Я не дам тебе денег на пластику, — произнесла я отчетливо. — Прости.
— То есть как не дашь? — Катя перешла на тот тон, которым мама обычно добивала меня в детстве. — Лена, это же я! Твоя сестра! Мне больше не к кому обратиться!
— У тебя муж есть. Родители. Брат, наконец.
— Ты что, издеваешься? У Димки самого денег нет, родители на пенсии, а Пашка вообще… — она осеклась. — Короче, только ты зарабатываешь нормально. И что, помочь жалко родной сестре?
— Я и так постоянно всем помогаю, — я почувствовала, как голос начинает дрожать, и возненавидела себя за это. — В прошлом месяце маме на лекарства денег перевела. Паше по твоей же просьбе — двадцать потому, что у него «временные трудности». Папе на машину пятнадцать. Я три года не могу накопить на квартиру, потому что…
— Ага, вот оно что! — голос Кати стал злым. — Тебе квартира важнее родной сестры! Ты всегда была эгоисткой, Ленка. Всегда. Умная, правильная, со своими таблицами и цифрами, а на людей тебе плевать!
— Катя…
— Знаешь что? Не надо мне твоих денег! — она почти кричала. — Обойдусь как-нибудь! Только не ной потом, что у тебя семьи нет, что одна живешь! Потому что ты сама такая, понимаешь? Черствая и расчетливая! Мама правду говорит — ты не наша!
Она бросила трубку. Я сидела, уставившись в темный экран телефона, и чувствовала, как что-то рвется внутри. «Не наша». Сколько раз я слышала это за свою жизнь? Десять? Двадцать? Всегда в минуты ссор, всегда вскользь, как само собой разумеющееся.
Телефон снова зазвонил. Мама. Я взяла трубку на третьем гудке.
— Лена, что ты сестре сказала? Она вся в слезах звонила!
— Здравствуй, мам.
— Какое здравствуй! Ты понимаешь, что девочка на грани нервного срыва? У нее семья разваливается, а ты ей отказываешь в помощи!
— Мам, это пластическая операция. Не жизненно важная…
— А для нее жизненно важная! — мама перебила меня ровно тем же тоном, каким говорила Катя. Я вдруг отчетливо увидела, как они сидят вместе, как мама подает сестре чай и гладит по голове, как они обе — союзницы против меня. — Ты же видишь, что у нее с мужем творится! Может, это действительно поможет!
— Ей нужен психолог, а не хирург.
— Вот опять! — мама раздраженно вздохнула. — Вечно ты со своими умными словами! Психолог, хирург… Катя — живая женщина с живыми проблемами, а ты к ней как к балансу какому-то относишься!
— Я просто не считаю, что…
— Ты вообще никогда ничего не считала нужным что-то делать для семьи! — голос мамы становился все выше. — Вечно в своих книжках, в своих цифрах! Ни одного нормального молодого человека в дом не привела, ни одного праздника нормально не отметила! Мы с отцом тебя растили, одевали, кормили, в институт устроили, а ты?..
— А я что? — я почувствовала, как внутри поднимается волна ярости, которую я столько лет держала под замком. — Я что, мам? Плохо учусь? Плохо работаю? Не помогаю вам деньгами?
— Деньгами! — мама фыркнула. — Ты думаешь, деньгами можно все измерить? Ты холодная, Лена. Ты всегда была какая-то… не наша. Может, в роддоме перепутали, честное слово!
Я медленно выдохнула. «Может, в роддоме перепутали». Шутка, которую я слышала с детства. Папа смеялся, когда я получала пятерки: «Точно подкидыш, в нашей семье умных не было». Мама вздыхала, когда я отказывалась идти на какую-нибудь пьянку с родственниками: «Ну что ты как чужая, право слово».
— Мам, — я говорила очень тихо, но каждое слово взвешивала, как золото. — Я не дам Кате денег на пластику. Это мое окончательное решение.
— Значит, так, — голос мамы стал жестким. — Тогда и ты к нам больше не приезжай. Раз мы тебе чужие люди.
— Это я вам чужая, мам. Ты мне сама только что сказала.
— Ой, да брось ты! Обиделась еще! В семье всякое говорят, когда нервы на пределе! А ты такая, сказали что-то, и все, обида на всю жизнь! Нормальные люди прощают, забывают…
— Нормальные люди не говорят родным детям, что они «не наши» и «может, в роддоме перепутали», — я удивилась спокойствию собственного голоса. — Даже когда нервы на пределе.
— Лена, ты же понимаешь, что я не то имела в виду…
— Я поняла ровно то, что ты имела в виду, мам. Всю жизнь понимала. Просто делала вид.
Я положила трубку и отключила звук. Телефон сразу же засветился снова — входящий от папы. Потом от брата. Потом снова от Кати. Я смотрела, как экран вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, и чувствовала странное спокойствие. Будто я наконец разрешила себе то, что запрещала много лет.
Следующие два дня я провела в каком-то оцепенении. Работала, как обычно. Встречалась с клиентами, сдавала отчеты, вела переговоры. По вечерам открывала мессенджеры и видела десятки сообщений — мама умоляла, потом обвиняла, потом снова умоляла. Катя писала длинные послания о том, какая я бессердечная. Брат коротко сообщил, что я «совсем охренела» и «забыла своих».
Я ничего не отвечала. Просто читала и закрывала.
А в воскресенье поехала к риелтору. Посмотрела три студии. Последняя была на двенадцатом этаже панельной высотки, с крошечной кухней и совмещенным санузлом. Окна выходили во двор, где строители еще не закончили благоустройство, и повсюду лежали кучи песка и битого кирпича.
— Берете? — спросила риелторша, пожилая женщина с усталым лицом и острым взглядом.
Я посмотрела в окно, на этот унылый двор, на серые соседние дома, на кусочек неба между крышами.
— Беру, — сказала я.
Оформление документов заняло три недели. Три недели, в течение которых телефон названивал все реже, а сообщения становились все злее. Мама писала, что я убиваю ее своим равнодушием. Катя сообщила, что «отказалась от такой сестры». Брат прислал развернутый текст о том, что семейные ценности — превыше всего, а я предала род.
Я читала все это, лежа на диване в своей съемной квартире, и впервые за много лет не чувствовала вины. Только усталость. Огромную, бесконечную усталость от того, что меня всю жизнь заставляли быть благодарной за то, что меня родили.
В день подписания договора я сидела в офисе банка и ставила подписи там, где мне указывали. Моя рука не дрожала. Когда все закончилось и мне вручили ключи, я вышла на улицу и вдруг поняла, что улыбаюсь. Просто так, без причины.
Телефон завибрировал. Я посмотрела на экран — номер мамы. Не раздумывая, заблокировала его. Потом — Катин. Потом — Пашин. Папин. Всех по очереди, методично, как вычеркивала из баланса просроченные счета.
Потом зашла в салон связи и сменила номер.
Новая квартира встретила меня запахом свежей краски и пустотой. Я поставила на пол единственную сумку с вещами, которую взяла из съемной однушки (остальное заберу завтра), и села на подоконник. За окном медленно опускались сумерки, где-то внизу во дворе кричали дети, и этот крик был обычным, будничным, чужим.
Мой телефон молчал. Никто не звонил. Никто не писал. Никто не требовал, не просил, не давил на совесть.
И это молчание было самым громким звуком в моей жизни.
Первый месяц я вообще ни с кем не общалась, кроме коллег и клиентов. Обустраивала квартиру — покупала мебель по объявлениям, мыла полы, клеила обои в крошечной прихожей. По вечерам сидела на своем новом диване (недорогой, но удобный, выбранный лично мною, а не доставшийся от кого-то «за ненадобностью») и пила чай. Просто сидела и пила чай, не думая, кому и сколько я должна перевести до конца месяца.
Деньги начали накапливаться с невероятной скоростью. Оказалось, когда не кормишь семью из пяти человек, зарплаты вполне хватает не только на жизнь, но и на накопления. Я открыла накопительный счет. Потом еще один. Стала откладывать на ремонт, на машину, на отпуск, о котором мечтала лет пять.
Жизнь шла своим чередом — спокойная, размеренная, немного одинокая. Но эта одинокость не давила. Она была как чистый лист, на котором я наконец могла написать что-то свое.
Встретилась я с родными случайно, через три месяца после разрыва. Надя, моя давняя подруга еще со школы, позвала на день рождения. Я было отказалась — не хотелось светиться, вдруг кто-то из общих знакомых передаст родителям. Но Надя так просила, что я не выдержала.
На вечеринке было человек двадцать, половину я не знала. Стояла у окна с бокалом вина, наблюдала за танцующими и вдруг услышала знакомый голос:
— …продали машину в итоге. Отец прямо не свой весь ходит. Но Катька уперлась — хочу и все тут.
Я обернулась. У стола стояла Маринка, соседка моих родителей, с которой мы когда-то вместе во дворе играли. Она говорила с какой-то незнакомой женщиной, и обе не заметили меня в углу.
— И что, сделала? — спросила незнакомка.
— Ага. Нос, губы, еще что-то там подкололи. Вышла как кукла фарфоровая. Красивая, правда, не спорю. Только толку-то?
— То есть?
— Да муж-то все равно ушел! — Маринка хихикнула. — Через месяц после операции съехал. К какой-то своей сотруднице подался. Обычная с виду тетка, Катька мне фотку показывала — ни кожи, ни рожи. Но видать, интересная ему. А Катюха теперь одна сидит со своим новым носом, денег нет, работы нет. Родители, говорят, в долги влезли по уши — и машину продали, и еще заняли у кого-то. А старшая-то дочь, Ленка, их вообще послала…
— Та, что бухгалтером работает?
— Она самая. Умная всегда была, но странная. В семье говорят, что отказалась Катьке на операцию дать, ее все осудили, ну она и обиделась. Теперь связь оборвала, даже номер сменила. Родители места себе не находят, хотя, между нами, сами виноваты. Я же слышала, как мать ей по телефону орала, что она чужая в семье. Ну вот и получили — теперь точно чужая.
Я поставила бокал на подоконник и тихо вышла из комнаты. В прихожей натянула куртку, даже не попрощавшись с Надей. На улице было холодно, моросил мелкий октябрьский дождь.
Я шла по мокрому асфальту, и в голове крутились Маринкины слова. Папа продал машину. Мама влезла в долги. Димка ушел к «обычной тетке». А Катя сидит одна со своими губами и носом и, наверное, до сих пор не понимает, что проблема была не во внешности.
Я представила, как они там все — мама, папа, Катя, Паша — сидят за столом в родительской кухне. Как тихо в квартире. Как они обсуждают меня, наверное, каждый вечер: неблагодарная, эгоистка, предательница.
И знаете что? Мне было все равно.
Не в смысле «делаю вид, что все равно», а действительно все равно. Я впервые в жизни не чувствовала ни вины, ни обязанности кого-то спасать. Их выбор — их последствия. Мой выбор — моя свобода.
Дома я заварила чай, закуталась в плед и села у окна. В квартире напротив горел свет, кто-то готовил ужин, по телевизору показывали новости. Обычная вечерняя жизнь обычных людей.
И моя жизнь тоже стала обычной. Но она была моей.
Телефон пискнул — пришло сообщение от Нади: «Куда пропала? Ты в порядке?»
Я улыбнулась и набрала ответ: «Все хорошо. Просто устала. Спасибо за вечер».
Потом открыла банковское приложение и посмотрела на баланс. Еще немного — и хватит на машину. Недорогую, подержанную, но свою. Потом, может быть, накоплю на курсы повышения квалификации. Или на тот отпуск, о котором мечтаю.
Или просто положу деньги на счет и буду знать, что они там лежат. Мои. Заработанные мной. Для меня.
За окном начало темнеть. Я допила чай, легла на диван и закрыла глаза.
И впервые за много лет заснула спокойно, без тревоги и тяжести на душе.
Потому что я наконец поняла: семья — это не те, кто требует твоей жертвы. Семья — это те, кто ценит твое присутствие. А когда тебя называют «чужой» и «не нашей», когда тебе регулярно напоминают, что ты «должна» за то, что тебя родили и вырастили… Это не семья.
Это просто люди, с которыми ты связана кровью. Но кровь — еще не любовь. И уж точно не уважение.
Я выбрала себя. И пусть это прозвучит эгоистично, жестоко, неправильно.
Но это был первый по-настоящему честный выбор в моей жизни.
