Есть в нашей культуре такие фигуры, что будто идут сквозняком — не лезут в рамки, не держат форму, но оставляют после себя сквозняк… Вот таким для меня всегда был Иван Бортник. Не герой обложек, не любимец масс. Но достаточно услышать его голос в фильме, увидеть взгляд, чтобы понять: это был человек из тех, кого не обманешь и кого лучше не злить. Не святой, не спаситель, не идеальный семьянин — но настоящий.
Я довольно долго откладывал разговор об Иване Бортнике. То казалось, что не время, то — что слишком многое забудется в пересказе. А потом однажды услышал чей-то ленивый комментарий: “А, Бортник… Это же тот, кто у Высоцкого хвостом ходил?”. И вот тогда я понял — надо говорить. Потому что если даже его превращают в чью-то тень, значит, время уже стирает нюансы. А в случае с Бортником нюансы — это всё.
Знаешь, какая сцена мне врезалась? Не из фильмов. Из жизни. Телефонный звонок. Инна Гулая берёт трубку, и рядом раздаётся резкий мужской голос:
— Опять твои хахали звонят? Не надоело?
И тут же — грохот. Трубка вдребезги об пол. Это Бортник. Вне сцены, вне грима, вне сценария. Его разрывная, ревнивая натура.
А ведь он её по-настоящему любил. С шестнадцати. До одержимости. До того, что любовь стала боем. Он бесился, когда кто-то смотрел на неё — будто его самого голыми руками хватали за горло. Она — не слабее. Могла зарядить по голове, не стесняясь ни людей, ни последствий. Это не романтика. Это была любовь, в которой они оба тонули. И понимали — вместе им нельзя. Они же не жили, а взрывались. Вот и разошлись, по-хорошему, по-умному. Но не навсегда.
Потом был Шпаликов — тихий, добрый, совсем другой. Инна вышла за него, родила дочь, пыталась собраться. А Бортник всё равно приходил. Как тень прошлого, как неотпущенная любовь. Пока Шпаликов не спустил его с лестницы — буквально.
Вот этот эпизод и определяет многое. Иван вроде бы ушёл, но по-настоящему — не отпустил. Да и Инна не отталкивала. Она всё ещё жила в нём. А потом — пошли звонки. Уже из другой жизни. Уже с женой, Татьяной. И всё равно — Инне. Спрашивал, дышит ли она, не наелась ли снотворного, не ушла ли в свои темноты навсегда.
И в этом всём — парадокс: женатый человек, по уши в браке, в быту, в заботах… и всё равно — болит. Первая любовь, которая не ушла. Знакомо, да?
«Ты мне положена по положению». Как Бортник оказался между женой, мулаткой и водкой
А ведь у него была жена — не просто “жена”, а крепость. Татьяна Борзых. Не актриса, не звезда, не публичная персона. Просто — его человек. Та, кто держал его, когда он сам себя не держал. Та, кто не закатывала истерик, когда он, будучи почти сорокалетним, всё ещё звонил своей бывшей, спрашивал, жива ли, спала ли. И — да — бывало, что именно Татьяна брала трубку и часами разговаривала с Инной, пока муж где-то метался между сценой и срывом.
Вот этот странный женский тандем — одна жена, другая — бывшая, а между ними — нестабильный актёр с обострённым чувством справедливости и любви — это не сценарий. Это реальность, которая жила в их кухне, в их телефонах, в их головах.
И при всём при этом — он был человеком семьи. Не уходил. Не хлопал дверью. Не бросал сына. Хотя шансов для “сбежать” у него было предостаточно.
Например, та история с мулаткой. Если бы мне её рассказали всерьёз лет десять назад, я бы не поверил. А потом откопал подробности и… челюсть подвисла. Представьте: Бортник — актёр с лицом, которое по киношным канонам и не красавец вовсе, но харизмой сбивал с ног — вдруг встречает девушку. Не просто девушку — экзотику из тех, что притягивают взгляд и мгновенно переносят тебя в чужую сказку. Выпускница Университета дружбы народов. Вся такая воздушная, восторженная, и вдруг — заявляет ему: «Я — принцесса». И предлагает: поехали ко мне, в страну с пальмами и королями, женись.
Иван колебался. Не потому что шутка. А потому что не шутка. Красота, статус, легкость — всё рядом. И соблазн, будь он чуть слабее, мог бы победить. Но не победил.
Он остался с Таней. Потому что сын. Потому что семья. Потому что, при всём своём вольнолюбии, Бортник не был трусом. И не был эгоистом. А ещё — он был слишком советским. В хорошем смысле. Там, где сейчас говорят «надо жить для себя», он думал иначе: «Как он будет смотреть на меня, если я уйду? Что подумает Фёдор?».
И в этом весь он — внутренний воин, которому ближе совесть, чем удобство.
Но и драмы в их жизни было с лихвой. Главное — это алкоголь. Его борьба, его война, его проклятие. Бортник пил. Пил так, что сцены с ним приходилось выдёргивать клещами. Когда он играл в “Родне”, он просто не мог выйти на площадку — был в жестком запое. И тогда случилось то, что не укладывается в голове: Михалков — уже тогда мэтр — приехал за ним лично. Тащил на съёмки, как груз. Вытащил из квартиры, запихал в вагон и увёз в экспедицию. Знаешь, сколько режиссёров сделали бы так? Один. Никита Сергеевич. Потому что знал: внутри этого «пьяного тела» живёт талант, которому нужно помочь выйти.
Письма от Высоцкого, одиночество без громких слов и как Татьяна вытащила его обратно
Бортник был не просто актёром. Он был человеком, который носил в себе поколение. В нём жила улица. Жили книги. Жил Высоцкий.
Да-да, тот самый Володя, с которым их часто ставят рядом — кто-то с уважением, кто-то с насмешкой. Но то, что между ними было, — не пиар и не приятельство. Это была связь, как между братьями, прошедшими одну окопную зиму.
Они не говорили лишнего. Они писали друг другу письма, когда не могли увидеться. И в этих письмах — не слащавые признания, а настоящая дружба: с подколами, шутками, заботой. “Твоей Таньке надо при жизни памятник ставить”, — смеялся Высоцкий, видя, как она вытаскивает Ивана с очередного дна. И ведь это правда. Бортник бы просто не дожил без неё.
Когда Володя умер, Иван рухнул. Не физически — морально. Это было не просто “друга не стало”. Это был крах мира. Он не знал, как теперь дышать. Не знал, кому звонить в три часа ночи. И именно в этот момент Татьяна снова оказалась рядом. Без крика, без истерик. Она просто выключила из жизни всё, кроме него.
Она изолировала его от остатков компании. Когда Высоцкий в очередной раз пришёл выпивший, с бутылкой в руке, она не пустила. Просто отобрала ключи, сказала: «Его нет». А потом смотрела ему вслед и вдруг поняла — не увидит больше. Так и вышло.
Но Иван выжил. Потому что был спасён. Потому что была женщина, которая снялась с работы на два года. Ездила с ним на гастроли, как санитар. Не оставляла одного ни на минуту. Сидела рядом, когда он бормотал что-то во сне. Выносила всю его ярость, все провалы, всю боль. И вытащила.
Потом, когда она встретила Марину Влади, та даже не скрывала — презирала Бортника. Считала его виновником запоев Высоцкого. “Он жив, а Володя в могиле”, — с холодком бросила Марина. И Таня сорвалась: «Он жив, потому что я его спасла. А ты, прости, уехала во Францию, когда он задыхался тут один». Эти слова были не из злобы. Из боли.
Потому что быть рядом с гением — это не про аплодисменты. Это про выживание. Про каждую ночь. Про страх, что не проснётся. Про бутылку, которую надо выбросить, и про письма, которые он перечитывает до дыр. Про кассеты, которые слушает до хрипа в колонках. Про память, которая не отпускает.
И ближе к концу своей жизни Иван стал тихим. Молчаливым. Словно всё выкрикал раньше. Он сидел у себя на кухне, слушал записи Высоцкого и читал. Читал часами. Сын, Татьяна, дом. Всё. Остальное — в прошлом.
Он ушёл внезапно. Без театральности. Без криков. Просто — тромб. И всё. На прощании в Таганке — пустота. Никого от союзов, никого из больших имён. Только огурцы, хлеб, водка и селёдка на поминальном столе. Без лоска. Как он жил — так и ушёл.
И ты знаешь, в этом что-то есть. Не наградами измеряется судьба. А тем, кто остался после тебя. Татьяна. Сын. Письма друга. И люди, которым ты был нужен. Не всем. Но глубоко.
Почему таких, как Бортник, больше не будет — и почему нам больно это осознавать
Честно? Когда читаешь про его смерть — становится стыдно. Не за него. За нас. За то, как мы провожаем своих. Как забываем тех, кто был. Тех, кто выжигал сцену не фотогеничностью, а правдой. Кто не умел “продаваться”, но умел быть. Просто быть. Настоящим. Как Бортник.
Полупустой зал на Таганке. Ни тебе речей, ни орденов, ни слёз высоких чинов. Маринованные огурцы, хлеб, водка — поминки не в ресторане, а в духе народной квартиры, где всё просто. Скромно. Буднично. Жутко. Потому что ты понимаешь: вот так, в тишине, и заканчивается эпоха.
Он не был медийным любимчиком. Не крутился в ток-шоу. Не тусовался с продюсерами. Его не тянули в жюри, не ставили лицом проектов. Он был неудобный. Угрюмый. Резкий. А ещё — ранимый. Мог послать. Мог вспылить. А потом — неделю пить, потому что совесть грызёт. Таких сейчас не любят. Сейчас в моде “лёгкие”, “гибкие”, “пластичные”. Иван был углом. Камнем. И в этом — его сила.
Я думаю: почему мне всё это важно? Почему не отпускает? Да потому что таких мужиков, как Бортник, больше не делают. Их не выращивают в теплицах, как нынешних артистов. Их выковывают на улице, в дворе, в театре, в боли. У них нет стратегии успеха, зато есть суть. И когда таких не становится, мир становится пустее. А театр — тише.
Ты можешь пересмотреть “Родню”, и сцена с Вовчиком тебя разнесёт. Потому что это не просто игра. Это выстрадано. Это актёр, который протрезвел в экспедиции, переписал всю роль за ночь и пришёл к Михалкову со словами: “Вот теперь это — я”. И Михалков понял. И оставил. И вышел шедевр.
Или вспомни, как он читал стихи. Без красивых интонаций, без манер. Грубо. Больно. По-мужски. Так, что мурашки шли.
И когда сегодня смотришь на новых артистов, всё чаще ловишь себя на мысли: а есть ли в них эта правда? Или только обёртка?
Жена его, Татьяна, дожила. И ты знаешь, у меня в голове её образ — как маяк. Она не светила. Она просто стояла и не падала. Когда он орал, пил, метался — она держала. А когда он ушёл — она осталась. Без претензий. Без обвинений. Только с болью и памятью. И с сыном, который, кстати, тоже стал актёром. Фёдор. Не такой шумный, не такой дерзкий, но с тем же взглядом — прямым.
Иван Бортник был не для всех. Но тем, кто его понимал — он был как удар. По-настоящему. С болью. С любовью. Без фальши.
И мне кажется, если бы он сейчас услышал все эти разговоры — о таланте, о боли, о дружбе с Высоцким — он бы, наверное, хмыкнул и сказал: “Да идите вы… Я просто жил, как мог”.
И именно в этом — всё. Не “как надо”, а “как мог”. Без понтов. Без псевдофилософии. Без позы.
