— Стас, может, хватит?
Вопрос повис в затхлом воздухе гостиной, смешавшись с назойливым пиликаньем виртуальных выстрелов и запахом вчерашней пиццы. Ольга произнесла его негромко, без надрыва, но в её голосе была твёрдость застарелого металла. Она стояла в дверном проёме, скрестив руки на груди, и смотрела на спину мужа. Спину, которая за последние полгода стала неотъемлемой частью интерьера — таким же привычным элементом, как этот продавленный диван или огромный, вечно работающий телевизор.
Стас не обернулся. Его пальцы продолжали остервенело бегать по кнопкам джойстика, а плечи были напряжены так, словно от исхода этой цифровой баталии зависела его жизнь. Настоящая жизнь, впрочем, его волновала куда меньше.
— Оль, я почти прошёл. Пять минут, — бросил он через плечо, не отрывая взгляда от мельтешащих на экране фигурок. Это было его стандартное заклинание, универсальный ответ на все её вопросы, просьбы и упрёки. Пять минут, которые растягивались на часы, дни и вот уже на шестой месяц его тотального безделья.
— У тебя эти «пять минут» длятся уже полгода, — так же ровно продолжила Ольга, делая шаг в комнату. Она не собиралась кричать. Крики были для тех, у кого ещё осталась надежда быть услышанным. У неё осталась только холодная, выматывающая ярость. — Я сегодня утром открыла холодильник. Там мышь повесилась. В прямом смысле. Пусто.
— Я же сказал, я ищу работу. Каждый день смотрю вакансии, — пробубнил он, совершая на экране особенно удачный манёвр. Раздался победный клич. Его победный клич. — Просто сейчас рынок сложный. Кризис. Никто не хочет брать хорошего специалиста без опыта.
Ольга подошла ближе и остановилась прямо за его спиной. Он почувствовал её присутствие, съёжился, вжал голову в плечи, но игру не бросил. Она была его щитом, его порталом в другую реальность, где он был победителем, а не тридцатилетним иждивенцем, сидящим на шее у жены.
— Хорошего специалиста? Стас, ты последний раз работал полтора года назад. Младшим помощником менеджера по продажам скрепок. Три месяца. Твои поиски работы ограничиваются маршрутом от дивана до холодильника и обратно. Единственный кризис, который здесь есть — это ты.
Её слова падали в тишину между игровыми взрывами, как тяжёлые камни в болото. Каждое слово было правдой, и от этого ему становилось только хуже. Он дёрнул плечом, словно отгоняя назойливую муху.
— Зачем ты начинаешь? Утро же. Я не выспался. Хотел просто немного расслабиться, а ты сразу с претензиями. Вечно тебе всё не так.
Он проиграл. Его персонажа на экране разнесло на пиксели. Стас с досадой отбросил джойстик на диван и наконец повернулся к ней. В его глазах не было ни раскаяния, ни стыда. Только мутная, детская обида. Обида на то, что ему мешают жить так, как ему удобно.
Ольга выдержала его взгляд. Она смотрела на его небритое лицо, на заспанные глаза, на помятую футболку и понимала, что перед ней не мужчина. Перед ней сидел капризный, заигравшийся подросток, который так и не вырос. И в этот момент что-то внутри неё окончательно сломалось. Тонкая нить терпения, которую она так долго пыталась сохранить, с треском лопнула.
Он увидел перемену в её лице
Он увидел перемену в её лице. Это было нечто большее, чем гнев или раздражение. Это было отчуждение. Полное, окончательное, как будто она смотрела сквозь него на пустое место. И этот взгляд напугал его куда сильнее, чем любой крик. Инстинкт самосохранения, отточенный годами жизни под материнским крылом, сработал безотказно. Он потянулся к единственному своему оружию, к своему последнему рубежу обороны — к телефону.
Его пальцы неловко нащупали гладкий корпус. Он не смотрел на Ольгу, его взгляд бегал по узорам на ковре, по пыльным ножкам журнального столика — куда угодно, лишь бы не встретиться с её глазами. Он быстро нашёл в контактах заветное «Мама» и нажал на вызов. Это был не звонок с просьбой о помощи. Это был вызов подкрепления. Вызов тяжёлой артиллерии, которая должна была подавить этот внезапно вспыхнувший бунт на её, Ольгиной, территории.
— Мам… — пробормотал он в трубку, понизив голос до заговорщического шёпота. — Приезжай, пожалуйста. Она опять… Да, опять начинает. Я не могу больше.
Ольга молча наблюдала за этим спектаклем. Она видела, как дёргается его кадык, как он старательно изображает жертву, выпрашивая сочувствие на том конце провода. Она не стала вмешиваться, не стала вырывать телефон. Зачем? Процесс уже был запущен. Машина материнской защиты, смазанная и отлаженная за тридцать лет, уже завелась и мчалась сюда, чтобы спасти своего непутёвого мальчика.
Следующий час был эталоном молчаливой войны. Стас, закончив разговор, больше не пытался заговорить с ней. Он снова взял в руки джойстик, но уже не играл с прежним азартом. Это было лишь прикрытие, способ спрятаться, создать иллюзию занятости. Ольга же не сидела на месте. Она двигалась по квартире с холодной, выверенной эффективностью. Убрала коробку из-под пиццы, протёрла стол, вымыла единственную чашку в раковине. Каждое её движение было резким, точным и оглушительно громким в повисшей тишине. Это не была уборка. Это была демаркация границ. Она молча отвоёвывала своё пространство, очищая его от следов его присутствия.
Дверной звонок прозвучал не короткой трелью, а долгим, требовательным гудком, который, казалось, вибрировал в самых костях. Стас вздрогнул и тут же вскочил с дивана, словно по команде. Ольга даже не повернула головы. Она знала, кто это.
Людмила Ивановна не вошла, она материализовалась на пороге. Высокая, полная, в добротном пальто, она выглядела монолитом, несокрушимой силой, прибывшей наводить порядок. Её взгляд мазнул по Ольге и тут же нашёл своего сына, который уже жался у неё за спиной.
— Олечка, как ты можешь так давить на мальчика? У него тонкая душевная организация, — начала она с порога, и её голос, приторно-сладкий, как дешёвый ликёр, заполнил собой всю прихожую.
Стас практически растворился за её массивной фигурой, превратившись из взрослого мужчины в испуганного подростка, которого пришла защищать мама. Он выглядывал из-за её плеча, и в его взгляде читалось трусливое торжество. Кавалерия прибыла.
Ольга медленно повернулась. Она не ответила. Она просто смотрела на них двоих — на эту нелепую композицию из большой, уверенной в своей правоте женщины и её переростка-сына. Она дала ей высказаться, дала ей сцену. Людмила Ивановна, не встречая сопротивления, вошла в раж.
— Ему сейчас нужна поддержка, опора! Мужчина должен отдохнуть, собраться с мыслями, найти себя. А ты его пилишь с утра до ночи! Работа, работа… Ты же видишь, какие сейчас времена! Хорошему человеку трудно устроиться. Ты его загоняешь в стресс, доведёшь ребёнка!
Она говорила и говорила, а Ольга молчала. Её молчание было плотным, тяжёлым, как свинцовое одеяло, которое постепенно накрывало и свекровь, и её сына. Она позволила этому потоку слов иссякнуть. И когда Людмила Ивановна наконец замолчала, чтобы перевести дух, ожидая ответа, слёз или оправданий, Ольга медленно, очень медленно, сделала шаг вперёд. Не к ней. А к нему.
Её шаг был неспешным, почти ленивым. Она не неслась в ярости, а шла, как хозяйка идёт по своим владениям, чтобы навести порядок. Стас инстинктивно вжался в стену, пытаясь стать одним целым с обоями. Людмила Ивановна, наоборот, выпятила грудь, готовясь принять удар на себя, защитить своё дитя. Она ожидала слёз, уговоров, может быть, даже робких оправданий. Она не ожидала того, что произошло дальше.
Ольга подошла к мужу вплотную. Их разделяли жалкие сантиметры. Она смотрела ему прямо в глаза — в эти бегающие, испуганные глаза, в которых не было ничего мужского. А потом, с тем же холодным, отстранённым выражением лица, она подняла руку. Движение было коротким, выверенным, без замаха. И наотмашь, со всей силы, врезала ему по щеке.
Звук получился отвратительным. Громкий, хлёсткий, унизительный шлепок, который эхом разнёсся по всей квартире, заглушив даже гудение холодильника на кухне. Голова Стаса мотнулась в сторону. Он отшатнулся, прижав ладонь к мгновенно вспыхнувшему лицу. На щеке багровым пламенем разгорался след от её пальцев. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, в которых плескался не гнев, а животный ужас и полное, абсолютное непонимание.
На секунду в комнате воцарилась мёртвая тишина. Людмила Ивановна застыла с полуоткрытым ртом, её мозг отказывался обрабатывать увиденное. Её мальчика. Её Стасика. Ударили. При ней.
— Ты… Ты что себе позволяешь?! — наконец прорвало её. Голос, ещё минуту назад источавший лицемерную заботу, превратился в скрежещущий визг. — Руки распускать! Да я тебя…
Она шагнула вперёд, заслоняя собой сына, словно амбразуру. Но Ольга даже не посмотрела на неё. Её взгляд был прикован к лицу Стаса, к его дрожащим губам и отпечатку её ладони на его коже.
— Тонкая душевная организация? — произнесла она тихо, но каждое слово было выточено из стали. Она наконец повернула голову к свекрови. — Вы об этом? О той самой организации, которая шестой месяц подряд прожирает мои деньги?
Людмила Ивановна осеклась. Она была готова к истерике, к слезам, к ответным оскорблениям. Но она не была готова к этому ледяному, препарирующему спокойствию.
— Эта тонкая организация, Людмила Ивановна, играет в приставку, купленную на мою премию. Она заказывает пиццу с моей кредитной карты. Она носит одежду, которую купила я, и живёт в квартире, за ипотеку которой плачу тоже я. Так что не вам мне рассказывать, как с ней обращаться. Я её владелец. Я её содержу.
Каждая фраза была ударом, точным и безжалостным. Ольга больше не выбирала выражений. Она рубила сплеча, отсекая все попытки свекрови перевести разговор в плоскость чувств и семейных ценностей.
— Да как у тебя язык поворачивается! — задохнулась от возмущения Людмила Ивановна. — Он же тебе муж! Он ищет, старается! А ты… ты просто злая, бессердечная баба!
— Муж? — Ольга криво усмехнулась. — Муж — это тот, кто является опорой. Партнёром. А это, — она небрежно кивнула в сторону съёжившегося Стаса, — это балласт. Паразит. Который даже не в состоянии сам позвонить и попросить денег, а вызывает маму, чтобы она решала его проблемы.
Стас стоял, вжав голову в плечи, и молчал. Пощёчина выбила из него не только воздух, но и всю его напускную обиду. Остался только липкий, всепоглощающий стыд. Он был разоблачён, унижен на глазах у единственного человека, который всегда считал его особенным. Его мама приехала его спасти, а вместо этого стала свидетелем его полного краха.
— Я запрещаю тебе так говорить о моём сыне! — взвизгнула Людмила Ивановна, переходя на фальцет.
— А я запрещаю вам находиться в моей квартире, — отрезала Ольга. — И давать мне советы о том, как распоряжаться своими вещами. А он, — она снова посмотрела на Стаса, и в её взгляде не было ничего, кроме брезгливости, — на данный момент не более чем моя вещь. Дорогая, бесполезная и очень надоевшая.
Слово «вещь», брошенное с ледяным презрением, стало последней каплей. Оно оборвало все нити, связывавшие этих троих. Людмила Ивановна судорожно втянула воздух, её лицо из багрового стало пятнистым. Она ожидала чего угодно — скандала, слёз, взаимных обвинений, но не того, что её сына, её продолжение, её кровь, низведут до уровня неодушевлённого предмета.
— Ах ты… — прошипела она, и в её глазах вспыхнула бессильная, бабья ненависть. — Да ты пожалеешь об этом! Останешься одна, как собака! Кому ты нужна будешь со своим характером?
Но её угрозы больше не работали. Они отскакивали от Ольги, как горох от каменной стены. Она слушала эти проклятия, и на её лице не дрогнул ни один мускул. Она больше не спорила, не доказывала. Смысла не было. Она просто развернулась, прошла к входной двери и распахнула её настежь, впуская в душную квартиру прохладный воздух подъезда.
Затем она вернулась. Её взгляд упал на Стаса. Он всё ещё стоял у стены, жалкий, раздавленный, с красным отпечатком её ладони на щеке. Он был похож на побитого щенка, который не понимает, за что его наказали. Ольга без единого слова взяла его за локоть. Её хватка была твёрдой, не допускающей возражений. Он дёрнулся, но не сопротивлялся. В ней было столько холодной, несокрушимой решимости, что любая борьба казалась бессмысленной.
Она повела его к выходу, как ведут нашкодившего ребёнка. Он покорно переставлял ноги, его глаза были устремлены в пол. Людмила Ивановна смотрела на это молчаливое шествие, и её мозг отказывался верить в происходящее. Ольга вывела Стаса на лестничную площадку и просто отпустила его руку. Он так и остался стоять там, растерянно глядя на знакомую дверь своей квартиры с обратной стороны.
И тогда Ольга повернулась к ошеломлённой свекрови. Она посмотрела ей прямо в глаза, и весь накопившийся яд, вся усталость и всё презрение последних месяцев сконцентрировались в одной фразе. Той самой фразе, которая станет точкой в их общей истории.
— Пошла вон из моей квартиры! И сыночка своего недоделанного тоже можешь забирать! Мне здесь балласт не на что не способный не нужен!
Голос её не дрожал. Он был ровным, сильным и окончательным, как приговор судьи. Людмила Ивановна отшатнулась, словно её ударили. Она попыталась что-то сказать, воззвать к совести, к каким-то правилам, но слова застряли у неё в горле.
Она не двинулась с места, и тогда Ольга сделала шаг к ней. Она не замахивалась, не кричала. Она просто пошла на неё, как танк, и Людмиле Ивановне пришлось попятиться к выходу. Она упёрлась спиной в дверной косяк, её последнюю баррикаду.
— Ты не имеешь права! — наконец выдавила она из себя, хватаясь за раму. — Я вызову полицию!
Ольга остановилась в шаге от неё. На её лице появилась кривая, злая усмешка.
— Вызывай, — бросила она ей в лицо. — Заодно расскажешь им, на чьи деньги твой сыночек живёт.
Это был последний, контрольный выстрел. Ольга взяла руку свекрови, цепко державшуюся за косяк, и с силой, но без суеты, отцепила её пальцы. Затем она просто вытолкнула её на площадку, рядом с сыном. Людмила Ивановна пошатнулась, но устояла на ногах, оказавшись рядом со своим «сокровищем».
Ольга посмотрела на них в последний раз: на растерянного, униженного мужчину и его мать, чьё лицо исказилось от ярости и бессилия. Она не стала ждать их ответа. Она не хлопнула дверью. Она просто её закрыла. Спокойно и уверенно. Щелчок замка прозвучал в пустой квартире оглушительно громко. Это не был звук окончания скандала. Это был звук поставленной точки. Окончательной и бесповоротной. Воздух в квартире стал чище…
