— Где документы?
Голос, резкий и нетерпеливый, ворвался в тишину квартиры вместе со сквозняком от распахнутой двери. Анжела не потрудилась постучать или позвонить. Она просто вошла, и звук её дорогих сапог по начищенному паркету прозвучал как вызов. Она стояла в коридоре, в своём стильном пальто и с безупречной укладкой, чужеродное, глянцевое пятно в мире старой мебели, запаха корвалола и лимонной полироли.
Вера не обернулась. Она продолжала методично складывать книги из материнского шкафа в картонную коробку. Её движения были медленными, выверенными, словно она выполняла давно знакомый ритуал. Она брала очередной том, тщательно протирала обложку мягкой тряпкой и аккуратно укладывала его к остальным. Эта монотонная работа была единственным, что удерживало её сознание от распада после похорон, прошедших всего два дня назад.
— Я тебя спрашиваю, ты оглохла? Документы на квартиру. Где они? — Анжела сбросила пальто на старое кресло, не заботясь о том, что помяла обивку, на которой ещё остался едва заметный след от маминой шали.
— У меня, — спокойно ответила Вера, не повышая голоса и не прекращая своего занятия. Она взяла тоненький сборник стихов, провела пальцами по истёртому корешку. Мамин любимый.
— «У меня», — передразнила Анжела, её голос начал набирать ядовитые, звенящие ноты. — Это я и так поняла. Ты их уже припрятала, да? Решила, что раз ты тут хозяйничала последние годы, то и право имеешь? Давай сюда. Я спешу.
Вера поставила коробку с книгами на пол и только тогда медленно выпрямилась. Она повернулась к сестре. Её лицо было бледным, уставшим, под глазами залегли глубокие тени — отпечаток бессонных ночей и долгих месяцев у постели больной. Она смотрела на Анжелу прямо, без страха и заискивания. Просто смотрела, как смотрят на неприятное, но неизбежное природное явление.
— Мама хотела, чтобы квартира была у меня.
Это была не просьба и не предположение. Это был факт. Холодный и непреложный, как смерть, которая и стала причиной этого разговора.
— Врёшь! — взвизгнула Анжела, делая шаг вперёд. Её красивое лицо исказилось от злобы, превращая её в незнакомую, неприятную женщину. — Ты всё врёшь! Она бы никогда так не поступила!
— Да что ты говоришь?!
— С чего ты взяла, что мамина квартира должна достаться тебе? Она мне должна была её завещать! Ты просто решила приехать и забрать моё имущество!
Вера молчала, давая сестре выкричаться. Она видела, как ходят желваки на её скулах, как блестят глаза от жадности, а не от горя. Пять лет. Пять лет она не видела этого взгляда так близко. Анжела приезжала, звонила, присылала дежурные букеты на праздники, но её глаза всегда смотрели куда-то мимо, сквозь мать, сквозь Веру, сквозь эту квартиру, оценивая, прикидывая. И вот теперь этот взгляд сфокусировался.
— Моё имущество? — тихо переспросила Вера, и в этом шёпоте было больше силы, чем в крике Анжелы. — Ты считаешь эту квартиру своим имуществом? Ты хоть помнишь, какого цвета здесь обои в гостиной? Ты знаешь, где у мамы лежали таблетки от давления?
— Не смей переводить тему! — рявкнула Анжела. — Мне плевать на обои! Есть закон, и есть воля! Она всегда говорила, что я её любимица! А ты… ты просто сиделка. Удобная, бесплатная сиделка, которая теперь решила, что ей положена плата за услуги. Так вот, я тебе заплачу. Скажи свою цену. А документы отдай.
Слова Анжелы «скажи свою цену» повисли в затхлом воздухе квартиры, как ценник, прикреплённый к чему-то священному. Вера на мгновение прикрыла глаза. Не от боли, а от усталости. От той вселенской, выматывающей усталости, которая накапливалась в ней годами, пока она меняла капельницы, готовила протёртые супы и вслушивалась в слабое дыхание матери по ночам.
— Заплатишь? — Вера открыла глаза, и в них не было ничего, кроме холодного, спокойного презрения. — Хорошо. Давай посчитаем. Пять лет жизни. Это тысяча восемьсот двадцать пять дней. И столько же ночей. Переведи это в свою валюту, Анжела. Во сколько ты оцениваешь день, когда я отмывала маму после того, как её в очередной раз вырвало от лекарств? А сколько стоит ночь, когда я сидела у её кровати, держала за руку, потому что ей было страшно умирать в темноте?
Она говорила ровно, без надрыва, как бухгалтер, зачитывающий годовой отчёт. И эта будничность была страшнее любой истерики. Она подошла к серванту и провела пальцем по пыльной стеклянной дверце.
— Пока ты постила фотографии из своих командировок в Милан и отпусков на Бали, я училась делать уколы в вену. Пока ты выбирала новый автомобиль, я училась распознавать по хрипу в лёгких, начинается отёк или нет. Ты присылала деньги. Да, спасибо. Они очень помогали покупать дорогие импортные препараты, которые, как говорил врач, могли продлить агонию, но не жизнь. Твои деньги лежали на тумбочке, а я меняла подгузники. Это разный вклад, не находишь?
Анжела фыркнула, скрестив руки на груди. Её самообладание давало трещину, но она держалась, пытаясь сохранить маску превосходства.
— Не нужно делать из себя мученицу. Тебя никто не заставлял. Это был твой выбор. У тебя не было своей жизни, вот ты и вцепилась в эту роль. Не надо выставлять свою неустроенность как подвиг. Я строила карьеру, зарабатывала деньги, в том числе и для того, чтобы помогать матери. А ты сидела здесь. У каждого свой путь.
— Да, у каждого свой, — согласилась Вера, поворачиваясь к ней. — Твой путь пролегал через рестораны и модные показы. Мой — через коридоры поликлиник и аптеки. Ты звонила раз в месяц, чтобы бодрым голосом спросить: «Ну как вы тут?», не давая времени на ответ, и тут же переключалась на свои великие достижения. А я слушала, как мама плачет после твоих звонков. Потому что она понимала, что тебе неинтересно, как она тут на самом деле. Ей просто хотелось услышать твой голос, а получала отчёт о твоих успехах.
Анжела от этих слов дёрнулась, словно от пощёчины.
— Неправда! Мама всегда мной гордилась! Я была её надеждой!
— Она любила тебя, — поправила Вера безжалостно. — Но гордиться и надеяться перестала очень давно. Она просто не хотела тебя расстраивать. Она видела, что ты выстроила свой идеальный мир, в котором нет места для больных стариков, кашля и запаха лекарств. Ты думаешь, она не понимала, почему ты перестала приезжать в последние два года? Потому что тебе было брезгливо. Противно смотреть, во что она превратилась. Проще было прислать курьера с цветами и дорогим кремом, который ей уже был не нужен.
Вера сделала шаг к сестре, сокращая дистанцию. Её спокойствие было похоже на затишье перед бурей.
— Так что не говори мне о плате. Ты не сможешь заплатить. У тебя просто нет столько денег, чтобы купить пять лет чужой жизни, потраченной на твою мать. Эта квартира — не плата. Это единственное, что осталось от той жизни. И ты этого не получишь.
Анжела ждала, что Вера начнёт спорить, доказывать, может быть, даже заплачет от обиды. Это была бы понятная и привычная реакция, на которую у неё уже был готов ответ. Но Вера не сделала ничего из этого. Она просто смотрела на сестру долгим, изучающим взглядом, будто видела её впервые. В этом взгляде не было ненависти, только ледяное, почти научное любопытство.
Затем Вера медленно обвела комнату рукой, словно очерчивая невидимый круг.
— Хорошо, — произнесла она так спокойно, что Анжеле стало не по себе. — Ты права. Ты хочешь свою долю. Ты считаешь, что тебе положено. Я не буду с этим спорить.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в тишину. Анжела напряглась, ожидая подвоха.
— Забирай всё, — продолжила Вера. — Слышишь? Всё. Вот этот немецкий сервиз в серванте, который мама доставала только по большим праздникам, — он твой. Заберёшь вместе со шкафом. Мамина норковая шуба, которую она надела всего три раза за всю жизнь, — висит в шкафу, можешь забирать. Вся посуда, все ковры, телевизор, стиральная машина, которую я покупала в прошлом году… Забирай.
Анжела опешила. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но Вера жестом остановила её, не давая вставить ни слова.
— Это ещё не всё. В шкатулке на комоде лежат мамины украшения. Золотые серьги, кольцо с рубином, которое ей дарил отец, цепочка. Это всё — твоё. Мне не нужно. Хочешь, продай, хочешь — носи.
Она говорила, а её голос лился ровно и монотонно, как будто она зачитывала опись имущества. Этот деловой тон унижал гораздо сильнее, чем крик. Анжела почувствовала, как к лицу приливает кровь. Это был не торг. Это было издевательство.
— Дача, — добавила Вера, словно нанося контрольный удар. — Шесть соток, домик, яблони. Ты же всегда говорила, что хочешь место для шашлыков с друзьями. Считай, что оно у тебя есть. Все документы на неё в том же ящике, где и на квартиру. Можешь забрать всё, подчистую. Вывезти мебель, сорвать со стен старые фотографии. Мне всё равно. Можешь считать это своей долей. Очень щедрой долей, если перевести в деньги.
Она замолчала и посмотрела прямо в глаза сестре.
— А моя доля — это стены. Этот воздух. Эта память. Всё, что нельзя продать или увезти в багажнике. Всё остальное — твоё.
Вот теперь до Анжелы дошёл весь яд этого предложения. Её не просто лишали квартиры. Её показательно отлучали от всего нематериального, от всего, что составляло суть дома, семьи, памяти. Ей, как мародёру, предлагали обчистить дом, забрав ценные вещи, и убраться восвояси. Её выставляли жадной хищницей, которой важны только вещи, тряпки и квадратные метры. А Вера одним этим жестом вознесла себя на пьедестал — бескорыстная дочь, которой нужна лишь память.
— Ты… — прошипела Анжела, и её голос сорвался от ярости. — Ты думаешь, ты можешь вот так просто откупиться от меня этим старым хламом? Решила бросить мне кость, как собаке?
— Почему хламом? — невозмутимо парировала Вера. — Ты всегда восхищалась маминой шубой. И мечтала о даче. Я даю тебе то, что ты хотела. Разве не так? Или дело было не в вещах?
Это был ловушка. Идеально расставленный капкан. Если Анжела согласится, она признает, что Вера была права насчёт её жадности. Если откажется — останется ни с чем.
— Ты просто играешь в благородство! — закричала Анжела, окончательно теряя контроль. — Думаешь, я не понимаю? Хочешь оставить себе самое дорогое, а мне всучить эти объедки, чтобы выглядеть святой в своих же глазах? Не выйдет! Квартира будет моей
— Не выйдет! — крик Анжелы сорвался на хрип, отражаясь от полированных поверхностей старой мебели. — Квартира будет моей! Я найду способ!
Она стояла посреди комнаты, красивая, разъярённая, уверенная в своей правоте. В её мире всё можно было решить напором, деньгами или связями. Она была готова бороться. Она смотрела на Веру как на последнее препятствие, которое нужно снести, растоптать и забыть.
Вера не ответила. Она ждала. Она дала крику сестры умереть в тишине, раствориться в воздухе, пропитанном воспоминаниями. Она смотрела на Анжелу без ненависти, почти без эмоций, как врач смотрит на неизлечимую болезнь. Когда в комнате снова стало тихо, и было слышно лишь тяжёлое дыхание Анжелы, Вера заговорила. Голос её был тихим, но каждое слово падало в тишину, как камень в глубокий колодец.
— Ты хочешь знать, почему ты никогда её не получишь? Не потому, что я здесь жила. И не потому, что я ухаживала за мамой. Это всё следствия, а не причина.
Она сделала шаг вперёд, и Анжела невольно отступила. В спокойствии старшей сестры было что-то пугающее, какая-то окончательная, нечеловеческая решимость.
— За неделю до смерти, когда мама уже почти не говорила, у неё был один ясный вечер. Она пришла в себя. Попросила чаю. Мы сидели вот здесь, на этом диване. И она говорила обо всём. О папе, о молодости… и о тебе.
Лицо Анжелы дрогнуло. Упоминание матери в таком контексте было ударом под дых. Она хотела что-то крикнуть, возразить, но слова застряли в горле.
— Ты как раз звонила в тот день, — продолжала Вера своим ровным, бесцветным голосом. — Рассказывала про свой новый проект, про то, что тебя номинировали на какую-то премию. Мама слушала, кивала в трубку, говорила: «Да, доченька, да, я очень рада». А когда положила трубку, она долго молчала. А потом посмотрела на меня и сказала…
Вера выдержала паузу, глядя сестре прямо в зрачки.
— Она сказала: «Она как будто с чужой тёткой поговорила. Отчиталась и трубку бросила. Пустая она у меня, Верочка. Красивая и пустая. Как ваза, в которую забыли воды налить. Цветы в ней умирают сразу».
Всё. Это было оно. То самое оружие, против которого у Анжелы не было защиты. Это были не обвинения Веры в жадности, не упрёки в безразличии. Это был приговор, вынесенный самым главным человеком. Приговор, который обесценивал всё, чем Анжела так гордилась: её карьеру, её успех, её глянцевую жизнь. Красивая и пустая.
Ярость на лице Анжелы медленно угасала, сменяясь чем-то другим. Растерянностью. Шоком. Она смотрела на Веру, и в её взгляде больше не было злобы, только пустота. Та самая пустота, о которой только что шла речь. Вера не солгала. Анжела это почувствовала. Она знала, что мать могла так сказать.
— Вот поэтому, — закончила Вера, и её голос стал твёрдым, как сталь, — ты не получишь здесь ничего. Потому что это дом, а не ваза. И мёртвым цветам здесь не место. А теперь уходи.
Это было сказано без крика. Просто и окончательно.
Анжела молчала. Она медленно, как во сне, повернулась. Подошла к креслу, взяла своё дорогое пальто. Её движения стали неуклюжими, механическими. Она больше не была хищницей, пришедшей за добычей. Она была пустым сосудом, из которого только что выбили последнюю опору. Она пошла к выходу, не глядя на сестру.
Щёлкнул замок. Звук был тихим, но окончательным.
Вера осталась стоять посреди комнаты. Она не смотрела на дверь. Она медленно подошла к коробке с книгами, которую оставила на полу. Взяла тот самый тоненький сборник стихов, провела рукой по обложке. Затем вернулась к шкафу и продолжила свою работу. Методично. Спокойно. Словно ничего не произошло. Словно она только что не уничтожила свою сестру и не сожгла последний мост, который их связывал…
