— Сюрприз!
Слово вылетело из Антона легко и бодро, словно он только что достал из-за спины огромный букет цветов, а не ввёл в их крошечную прихожую смущённого десятилетнего ребёнка с рюкзаком. Он сиял, излучая ту беспардонную уверенность человека, который убеждён, что его действия по умолчанию вызывают у окружающих исключительно радость и благодарность. Он держал за руку свою дочь Полину, и этот жест был не столько отеческим, сколько демонстративным — вот, я принёс, пользуйтесь.
— Полина поживёт с нами пару недель, её мама на море уехала, — бросил он, как нечто само собой разумеющееся. Будто сообщал, что купил хлеб по дороге домой.
Светлана замерла на полпути к кофейному аппарату. Утро субботы, её законное, выстраданное утро, когда можно было не спеша выпить кофе и почитать книгу, только что треснуло и рассыпалось на мелкие, острые осколки. Её улыбка, предназначенная мужу, не просто исчезла — она втянулась внутрь, оставив на лице пустое, непроницаемое выражение. Она смотрела на девочку. Тонкая, бледная, с огромными испуганными глазами, она стояла, вжав голову в плечи, и казалась ещё меньше рядом с массивной фигурой своего отца.
Антон, совершенно не заметив перемены в жене, подтолкнул дочь вперёд.
— Ну, чего стоишь? Проходи. Иди в комнату, тётя Света сейчас тебе приготовит тебе что-нибудь.
Это было сказано не девочке. Это было сказано Светлане. Приказ, замаскированный под ласковое обращение к ребёнку. Он не просил, не предлагал, не обсуждал. Он назначил её на должность. Бесплатно. Без предварительного собеседования. И даже не счёл нужным дождаться её согласия.
Полина, не поднимая глаз, прошмыгнула мимо Светланы, оставив за собой едва уловимый запах чужого дома и детского шампуня. Дверь в единственную спальню, которую они утром покинули вместе, тихонько щёлкнула, закрываясь. Этот щелчок стал для Светланы спусковым крючком.
Антон, довольный собой, развернулся, чтобы пройти на кухню. На его лице играла расслабленная улыбка хозяина положения. Но он наткнулся на препятствие. Светлана стояла в узком проёме, полностью перекрывая ему путь. Она не скрещивала руки на груди, не упирала их в бока. Её руки были свободно опущены вдоль тела, но вся её фигура превратилась в непробиваемую стену.
— Стоп, — её голос был на удивление ровным, без единой вибрирующей нотки. В нём не было ни обиды, ни злости. Только холодный, звенящий металл. — Ты ничего не перепутал?
Он моргнул, его благодушная улыбка споткнулась и начала медленно угасать. Он ожидал чего угодно — удивления, может быть, лёгкого недовольства, которое можно было бы погасить парой шуток и поцелуем. Но он не ожидал этого ледяного, прямого удара.
— Ты о чём? — спросил он, пытаясь сохранить остатки своей уверенности.
И тогда она высказала ему всё, не повышая голоса, отчеканивая каждое слово так, словно вбивала гвозди в крышку гроба их утреннего спокойствия.
— С какой стати я должна терпеть в своей квартире твою дочку целых две недели, Антон? У неё есть дом, вот езжай туда вместе с ней и заботься о ней там! А я ей не мамочка!
Фразы Светланы упали в тесную прихожую не как оскорбления, а как куски льда. Они не ранили — они замораживали. Лицо Антона прошло через несколько стадий: от ошарашенного недоумения до обиды, а затем медленно налилось тёмным, кирпичным румянцем. Его благодушное настроение, с которым он вошёл в квартиру, испарилось без следа, уступив место злости, смешанной с растерянностью. Он был похож на игрока, который был уверен в своей победе, но вдруг обнаружил, что его противник играет по совершенно другим, неизвестным ему правилам.
— Ты в своём уме? — его голос, до этого бодрый и раскатистый, стал ниже и приобрёл рычащие нотки. Он сделал шаг вперёд, инстинктивно пытаясь продавить её своим авторитетом, своей массой. — Ты вообще слышишь, что несёшь? Это же ребёнок! Мой ребёнок!
Он сделал акцент на слове «мой», вкладывая в него всю тяжесть своего отцовского права. Это был его первый и, как он считал, самый мощный аргумент. Он привык, что этот аргумент работает безотказно, вызывая у женщин умиление и сочувствие.
Но Светлана не сдвинулась с места. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли сочувствия. Только холодная, оценивающая внимательность.
— Ребёнок здесь ни при чём, Антон. Речь не о ней. Речь о тебе. О том, что ты счёл возможным просто привести её сюда, как котёнка, и назначить меня ответственной за её содержание. Ты не спросил меня. Ты не посчитал нужным даже предупредить. Ты просто решил, что я — функция. Функция по уходу за твоим потомством.
Её спокойствие бесило его гораздо сильнее, чем если бы она кричала или плакала. Он чувствовал, как его собственная ярость, не находя выхода, начинает бурлить внутри.
— Да что с тобой не так?! Мы же семья! Какая разница, кто приготовит ужин? Её мать просто бросила её на меня и укатила со своим хахалем! Мне что, нужно было её на вокзале оставить? Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы я был таким отцом?
Это был его второй козырь — манипуляция чистой воды. Он пытался выставить её бессердечной эгоисткой, которая толкает его на предательство собственного дитя. Он рисовал картину, в которой он — благородный, но загнанный в угол отец, а она — бездушная мегера, мешающая ему исполнять свой долг.
Светлана едва заметно усмехнулась, и эта усмешка взбесила его ещё больше.
— Семья, Антон, это когда важные решения принимают вместе. Когда уважают партнёра и его личное пространство. А то, что сделал ты — это не семья. Это использование. Ты не пришёл ко мне с проблемой, чтобы мы вместе подумали, как её решить. Ты принёс мне готовое решение, в котором мне отведена роль прислуги. Твои отношения с бывшей женой и её «хахалем» — это ваши личные разборки. Какое отношение к ним имею я? Почему я должна расхлёбывать последствия её легкомыслия и твоей бесхребетности?
Каждое её слово было точным уколом в самое больное место. Она не нападала на ребёнка. Она методично, слой за слоем, сдирала с него маску благородного отца, обнажая его инфантильность и эгоизм. Она видела ситуацию насквозь. Его бывшая жена скинула проблему на него, а он, не желая обременять себя, тут же перекинул её дальше — на Светлану. Как горячую картофелину.
Он открыл рот, чтобы возразить, но понял, что ему нечего сказать. Все его заготовленные аргументы о «семейных ценностях» и «женской заботе» рассыпались в пыль под её холодной логикой. Он смотрел на неё и впервые за всё время их отношений видел не любящую, покладистую женщину, а абсолютно чужого, непробиваемого человека.
Осознав, что словесная дуэль проиграна, он с силой оттолкнул её плечом, проходя на кухню. Это был жест бессильной злобы. Он не победил, он просто сбежал с поля боя, чтобы перегруппироваться. Он с грохотом дёрнул дверцу холодильника, заглянул внутрь и с не меньшим грохотом захлопнул её.
— Ладно, — бросил он через плечо, не глядя на неё. — Сейчас закажу пиццу. На всех. И будем жить дружно.
Антон не победил, он взял тактическую паузу. Его решение заказать пиццу было не актом примирения, а сменой стратегии. Раз лобовая атака провалилась, он решил действовать хитрее — удушить её сопротивление одеялом фальшивого бытового уюта. Он верил, что если будет вести себя так, будто ничего не произошло, то Светлана, побурчав, в конце концов смирится. Ведь женщины всегда смиряются.
Звонок в дверь прозвучал минут через сорок. Антон с преувеличенной радостью подскочил к двери, громко крикнув: «Пицца приехала!». Он расплатился с курьером, нарочито весело перешучиваясь с ним, словно демонстрируя Светлане, как легко и просто он решает проблемы.
— Полина, иди сюда, кушать будем! — его голос гремел на всю квартиру, пытаясь заполнить собой вязкое напряжение.
Он водрузил большую картонную коробку на журнальный столик в гостиной, открыл её. Аромат горячего теста, пепперони и расплавленного сыра ударил в нос, смешиваясь с запахом озона после недавней грозы. Девочка несмело вышла из комнаты. Она покосилась на Светлану, которая всё так же неподвижно стояла в проёме кухни, а затем перевела взгляд на отца, ожидая дальнейших указаний.
— Ну, чего смотришь? Бери! — бодро скомандовал Антон, включая телевизор на полную громкость. Экран взорвался красками и звуками какой-то комедии.
И в этот момент Светлана двинулась с места. Но не к столику с пиццей. С неторопливой, почти ритуальной точностью она прошла на кухню, открыла холодильник и достала два яйца и кусок сыра. Её движения были размеренными и спокойными. Она поставила на плиту небольшую сковороду, плеснула на неё масла. Щёлкнула конфорка.
Антон, увлечённо комментируя что-то на экране, обернулся.
— Свет? Будешь? Тут пепперони, как ты любишь.
Она не ответила. Вместо ответа по кухне разнёсся уверенный звук — шипение масла на раскалённой сковороде. Затем она разбила яйца. Этот простой бытовой шум в оглушительной тишине, которую не мог заглушить даже телевизор, прозвучал как выстрел. Он был декларацией независимости. Он означал: «Ваша еда — не моя еда. Ваш мир — не мой мир».
Полина замерла с куском пиццы в руке. Она смотрела на спину Светланы, на её сосредоточенные, отстранённые движения. Она видела, как женщина натёрла сыр, как ловко перевернула омлет. Для ребёнка эта сцена была страшнее любого крика. Взрослые не ругались. Они просто перестали существовать друг для друга, и она, Полина, была эпицентром этого ледяного разлома.
Антон понял. Его лицо снова начало темнеть. Его план рушился на глазах. Иллюзия «дружной семьи» не работала. Он отвернулся к телевизору, его челюсти сжались так, что на щеках заходили желваки. Он демонстративно громко откусил кусок пиццы, стараясь показать, что ему всё равно.
Светлана закончила готовить, переложила свой омлет на тарелку, взяла вилку и села за маленький кухонный стол. Спиной к гостиной. Она ела медленно, не оборачиваясь, словно в квартире, кроме неё, никого не было. Она не просто игнорировала их, она вычёркивала их из своего личного пространства.
Вечер превратился в пытку. Громкий, натужный смех из телевизора казался неуместным и фальшивым. Антон и Полина молча жевали свою пиццу на диване, а в нескольких метрах от них, на кухне, ужинал совершенно чужой им человек. Девочка ела почти не глядя, откусывая маленькие кусочки, словно боялась издать лишний звук. Она чувствовала себя чужеродным предметом, причиной этой невидимой, но от этого не менее жестокой войны.
Доев, Светлана так же молча помыла свою тарелку и вилку, вытерла их и поставила на место. Затем она прошла через гостиную — не взглянув ни на мужа, ни на его дочь, ни на экран телевизора — и вошла в спальню. Дверь закрылась за ней без хлопка. Мягкий, но окончательный щелчок замка поставил точку в этом раунде. Он отрезал её от них, оставив Антона наедине с остывающей пиццей, оглушительно ревущим телевизором и своим ребёнком, который вдруг стал невыносимо тяжёлой ношей.
Тишина в гостиной была густой и липкой, как остывший жир на коробке из-под пиццы. Она обволакивала, давила на уши, и даже громкие реплики комедии, доносившиеся из телевизора, не могли её пробить. Они просто тонули в этой вязкой пустоте. Антон сидел на диване, вперившись в экран, но не видел ничего, кроме мелькания цветных пятен. Весь его организм был настроен на один-единственный раздражитель — закрытую дверь спальни. За этой дверью находился эпицентр его унижения, его поражения. Она не кричала, не билась в истерике, не умоляла. Она просто вычеркнула его. И это было невыносимо.
Рядом с ним, съёжившись на самом краю дивана, сидела Полина. Девочка боялась пошевелиться. Она держала в руках надкушенный, остывший кусок пиццы, но не ела его. Она просто смотрела на него, словно это был какой-то сложный, непонятный предмет.
Терпение Антона, натянутое до предела, лопнуло с сухим треском. Он больше не мог выносить эту пытку молчанием. Он резко встал. Полина вздрогнула и вжала голову в плечи.
— Всё! С меня хватит этого театра абсурда! — его голос прозвучал хрипло и зло.
Он прошёл в прихожую, рывком сорвал с крючка свою куртку, сунул ноги в кроссовки. Его движения были резкими, демонстративными. Он звенел ключами, хлопал дверцей шкафа. Это была его последняя, отчаянная попытка пробить стену её безразличия. Он подошёл к двери спальни и ударил по ней ладонью. Не сильно, но звук получился громким и противным.
— Я ухожу. Отдохну с друзьями, раз дома мне не рады. Развлекайся. Ребёнок на тебе. Посмотрю, как ты её одну оставишь.
Это был его ультиматум. Его финальный ход. Он был уверен, что теперь ей придётся сдаться. Инстинкт, материнский или просто женский, не позволит ей бросить ребёнка. Он победно усмехнулся своим мыслям и повернулся к входной двери.
В этот момент дверь спальни тихо открылась. На пороге стояла Светлана. Она была в домашней футболке и брюках, с книгой в руке, палец заложен между страниц. На её лице не было ни злости, ни страха. Только спокойная, отстранённая усталость. Она даже не посмотрела на него. Её взгляд был направлен в гостиную.
Не сказав ни слова, она прошла мимо него, от неё пахло бумагой и мылом. Она подошла к дивану, где сидела Полина, и взяла с пола её детский рюкзачок. Затем, всё так же молча, прошла на кухню. Антон, застывший в прихожей, ошеломлённо следил за ней. Он слышал, как щёлкнула дверца холодильника, как зашуршала фольга. Через минуту она вернулась. В одной руке она держала рюкзак, в другой — небольшой свёрток.
Она подошла прямо к девочке.
— Полина, — её голос был ровным и тихим, но каждое слово было слышно в мёртвой тишине квартиры. — Твой папа уходит веселиться. Он хочет, чтобы я о тебе позаботилась, но я чужой тебе человек. Я не твоя мама и не твоя няня. Поэтому тебе придётся пойти с ним.
Светлана протянула девочке рюкзак. Затем вложила ей в руку свёрток из фольги, в котором лежали оставшиеся куски пиццы. Полина смотрела на неё огромными, непонимающими глазами, в которых не было слёз, только шок.
А потом Светлана сделала последнюю вещь. Она взяла Полину за тоненькую, холодную ладошку и подвела её к прихожей, где так и застыл Антон, сжимая в руке ключи от машины. Она не смотрела на него. Она смотрела на их соединённые руки. Затем она аккуратно взяла руку девочки и вложила её в большую, растерянную ладонь Антона.
— А ты, милый мой, в мою квартиру можешь больше не возвращаться после сегодняшних закидонов!
Она отступила на шаг назад. И вот они стояли втроём в этой тесной прихожей. Антон, пойманный в свою же ловушку, с ключами в одной руке и с рукой собственного ребёнка в другой. Полина, сжимающая рюкзак и свёрток с едой. И Светлана, стоявшая на пороге своей гостиной, своего мира, в который им двоим больше не было входа. Она не сказала ни слова. Она просто смотрела, как его лицо медленно искажается от осознания того, что он не просто проиграл спор. Он только что собственными руками разрушил всё до самого основания…
