Её называли красивейшей женщиной советского кино — и самой несносной. Татьяна Окуневская могла ослепить взглядом, свести с ума фразой и разрушить любую карьеру, включая свою. Она не боялась ни людей, ни власти, ни последствий. И платила за это по полной — тюрьмой, изгнанием, одиночеством. Но ни разу не сменила тон.
В 1954 году она вышла из лагеря — исхудавшая, с изломанной спиной и всё тем же хищным блеском в глазах. Сталина уже не было, страх в воздухе немного рассеялся, но не в ней. Она вошла в дом дочери, села за стол, и будто ничего не произошло, закатила пир. Вино, смех, друзья. А потом — скандал: актриса, ещё вчера узница, публично оскорбила зятя-еврея, вылив на него поток грязи и антисемитизма. Так закончился первый вечер её «свободы».
Через сутки её выставили из квартиры — с чемоданом, но без сожалений. Она не умела каяться.
Окуневская вообще не умела жить «по правилам». То, что другим казалось безумием, для неё было формой дыхания. В молодости она была звездой на уровне Ладыниной и Орловой — только не такой послушной. В кино попала случайно: шла по улице, и кто-то сказал, что ей нужно сняться у Михаила Ромма.
Так и случилось. «Пышка», потом «Горячие денёчки» — и страна влюбилась. Даже Сталин заметил. Сказал, правда, с усмешкой: «Слишком соблазнительна. Народ не на сюжет смотрит, а на неё».
Он был прав. В Москве поставили качели с ростовой куклой Окуневской — как символ красоты, которой тогда нельзя было любоваться слишком открыто.
Но под этой красотой скрывался характер, с которым не уживаются даже боги. Когда арестовали её отца — царского офицера, — она не заплакала. Она пошла искать защиту и нашла её в лице любимца Сталина, писателя Бориса Горбатова.
Женитьба без любви, но с броней. Кремлёвская больница, личный шофёр, «Мерседес» с хрустальными вазочками для цветов — как из фильма про буржуазную жизнь, только в центре Москвы.
Пока муж писал правильные романы, она произносила неправильные тосты. На банкете у маршала Конева могла поднять бокал «за погибших в лагерях». На политическом вечере — сказать, что «у нас сажают за всё подряд». И каждый раз кто-то бледнел, кто-то делал вид, что не слышал. Но она говорила. Потому что молчать — не про неё.
За ней пришли в ноябре 1948-го — тихо, без драмы. В таких случаях за дверью не звонили. Стук был короткий, металлический, будто сама судьба пришла по наряду. Окуневская открыла в халате и с прической, уложенной как на съёмку. Она даже не спросила «за что» — всё было ясно. В Москве в те годы все знали, что за женщинами красивыми и умными приходят не реже, чем за генералами.
На Лубянке её встретили с вежливостью, от которой мороз шел по коже. Следователь долго листал папку — густо исписанную машинописными строками. Слова «антисоветская агитация», «оскорбление партии», «пренебрежение к советской культуре» звучали как приговор, продиктованный заранее.
— Почему вы отказываетесь петь советские песни на банкетах?
— Потому что не люблю фальшь.
— Почему не уважаете советскую женщину-труженицу?
— Уважаю. Но не обязана ей подражать.
Каждый ответ был как выстрел. В протоколе всё это превратили в «злостную пропаганду».
Она знала, что не выйдет. И знала, почему. Любовь, власть и страх — это был треугольник, в котором всегда гибнут женщины вроде неё. Ей не простили ни красоты, ни ума, ни того, что когда-то она, звезда «Пышки» и «Горячих денёчков», отвесила пощёчину самому Абакумову — министру госбезопасности, человеку, которого боялся даже Берия.
В мемуарах она потом напишет:
«Он хотел, чтобы я была одной из тех, кто молчит. А я не умела».
На следствии её ломали методично. Окуневскую держали в одиночке, потом — в холодильной камере, где лёд покрывал стены тонкой коркой, а дыхание превращалось в пар. Когда тело начинало терять контроль, её усаживали к горячей печи — чтобы «ожила». Это называлось «контрастная профилактика». На самом деле — издевательство в чистом виде.
Однажды следователь, высокий мужчина с аккуратно подстриженными усами, сказал ей, усмехаясь:
— Ты сломаешься, красавица. Все ломаются.
— Не все, — ответила она, глядя прямо в глаза. — Вы таких, как я, ещё не видели. Я — Окуневская.
Ей вынесли стандартный приговор: десять лет лагерей без права переписки. Но она отсидела шесть. Год — в одиночной камере, где время растворяется, как крошки хлеба в воде. Остальные — в женском лагере, где с утра до ночи звенели кирки, а по вечерам женщины пели тихие, неразрешённые песни.
Среди них она быстро стала легендой. Не только из-за фамилии. Когда охранник попытался к ней приставать, она дала ему пощёчину. Потом вторую — для памяти. После этого даже уголовницы уважали её. «Эта — с характером», — говорили они.
В письмах дочери, которые до неё не доходили, она писала:
«Я живу, потому что не хочу, чтобы они победили. Даже если не выйду — всё равно останусь собой».
Выйти всё же пришлось — но не по милости, а по обстоятельствам. В марте 1953-го умер Сталин. И тюрьмы стали выпускать тех, кто казался уже неопасным. Окуневская попала в этот список.
Из лагеря её буквально выбросили — кожа, кости, огромные глаза. На вокзале она купила билет до Москвы, села в вагон и смотрела в окно, будто не верила, что едет обратно в мир. В кармане лежала справка о досрочном освобождении и письмо без подписи: «Просим впредь воздерживаться от антисоветских высказываний». Она засмеялась. Громко, в пустом купе.
Вернувшись, она снова надела шляпу, подкрасила губы и пошла на Пушкинскую площадь — туда, где когда-то стояли качели с её ростовой куклой. Их, конечно, давно убрали. Но она всё равно подошла, встала на то место и постояла. Не из ностальгии — из упрямства.
Так начался её второй акт — жизнь после несвободы, где тюрьма осталась внутри, но мир всё ещё принадлежал ей.
Свобода встретила её равнодушно. Москва уже жила другой жизнью — киношные звёзды сменились, студии снимали новые лица, молодые актрисы улыбались на афишах. Окуневская вернулась не в своё время. Но, как всегда, решила не замечать.
Первое, что она сделала, — устроила праздник. Дочь Инга с мужем, гомеопатом Давидом Липницким, приютили её в своей квартире. А она — закатила банкет, как в старые времена. Вино, музыка, анекдоты, бесконечные гости — все, кто когда-то её боготворил и боялся одновременно.
Хозяева, не желая мешать, ушли. Вернулись ближе к ночи — и застали хаос. Пьяная актриса с дымящейся сигаретой в руке громогласно унижала зятя, сыпала антисемитскими фразами, будто плевалась ядом. Гости молчали, кто-то тихо собирал тарелки, кто-то отворачивался.
Через день Липницкий сказал жене: либо он, либо мать. И Окуневскую вывели за дверь. Без скандала — просто поставили чемодан у подъезда. Она пошла, не оглядываясь.
Так началась её жизнь в коммуналке: крошечная комната, пианино без клавиш, старое зеркало и вечная гостья — бутылка вина. Там она принимала друзей, актёров, студентов, художников — всех, кому было тесно в приличном обществе. Её квартира превратилась в место, где смех граничил с истерикой, а истина — с безумием.
Окуневская не умела быть тихой. Она появлялась на вечеринках в леопардовом шарфе, могла на премьере громко комментировать фильм или выкрикнуть в лицо министру культуры: «Вы, милый, ничего не понимаете в женщинах!». Её боялись, но её ждали.
Внук, Александр Липницкий, рассказывал историю, похожую на анекдот, если бы не была правдой. На его свадьбе Окуневская, уже подвыпив, подошла к известному коллекционеру и сказала:
— Господи, какой вы уродливый. Зачем портите такую красивую свадьбу?
Мужчина, ошарашенный, кинул в неё куском масла. Кто-то встал за неё, кто-то — за него. Через пять минут торжество превратилось в побоище. Разбили посуду, цветы, нервы.
Когда гости начали искать виновницу, её нашли в углу — она пила вино с цыганами в норковых шубах.
— Это мои новые друзья, — сказала она. — Еду к ним в табор.
И уехала.
Двадцать пять дней — ни слуху, ни духу. Семья металась между страхом и раздражением. Когда Инга позвонила бывшему мужу, тот усмехнулся:
— Если она с цыганами — беспокоиться надо о цыганах.
И оказался прав. Через месяц Окуневская вернулась — счастливая, уставшая и с анекдотом наперевес:
— Представляешь, — рассказывала внуку, — разочаровалась в них. Обычные подкаблучники! Все из-за меня с жёнами переругались.
Она умела разрушать всё вокруг, но никогда — себя. Даже в поражении оставалась хозяйкой сцены.
Со временем снова вышла замуж — на этот раз за Арчила Гомиашвили, будущего Остапа Бендера. Союз двух ярких людей продлился недолго. Она слишком невыносима, он слишком независим. Но, в отличие от других мужчин, Гомиашвили остался с ней в хороших отношениях. Он называл её «триумфальная катастрофа». Она смеялась.
В старости Окуневская не притворялась «великой». Она просто жила — громко, ярко, беспощадно. Любила молодёжь, тусовки, квартирники, могла сидеть с ребятами до утра, спорить о кино и перепить любого. На каждый день рождения — новое эмалированное ведро, в нём варила щи и звала сорок человек. Щи из ведра у Окуневской — это был бренд.
Но за смехом всегда скрывалась холодная дистанция. Она не прощала ни дочь, ни зятя, ни собственную судьбу. С Ингой они ссорились регулярно — а когда та вышла замуж второй раз, за личного переводчика Брежнева Виктора Суходрева, мать сказала прямо при нём:
— Ну ты и дура. Вышла замуж за кагэбэшника!
Для одних она была легендой, для других — кошмаром. Но равнодушных не существовало.
Возраст она игнорировала. Даже когда паспорт утверждал обратное. В восемьдесят лет Окуневская по-прежнему вставала в шесть утра, делала гимнастику, занималась йогой и красилась, будто собиралась на премьеру. Сцена больше не ждала её, но она всё ещё выходила к зрителям — со спектаклями, творческими встречами, вечерами воспоминаний. Люди приходили не за сентиментами. Они хотели увидеть женщину, которая пережила Берия, Абакумова, лагеря и при этом осталась живой — язвительной, красивой, непокорной.
Она боялась только одного — не успеть дописать книгу. «Татьянин день» стал её личным реваншем. Писала урывками, по ночам, в старом кресле с лампой, под которую нельзя было вставить новую лампочку — «старый свет лучше». Книга получилась не о советской эпохе и не о кино — о свободе, которой не бывает наполовину.
«Меня спрашивали, могла ли я не сесть. Нет, — писала она. — Характер такой. Меня бы всё равно арестовали. Иначе я была бы не я».
С годами в ней словно осела усталость — не примирение, а простое знание: жизнь прожита без скидок. Но тело начало сдавать. После восьмидесяти пяти лет она вдруг стала нервничать из-за морщин, раздражаться, глядя в зеркало. Её энергия, всегда направленная наружу, обернулась внутрь — и это стало опаснее, чем любая тюрьма.
Решение сделать пластическую операцию казалось безумием, но для Окуневской — просто очередным вызовом. Дочь пыталась отговорить, врачи уговаривали подождать, но она настояла:
— Я должна быть красивой. Даже в гробу.
Операция прошла успешно. Но хирург, спешивший на другой приём, не обработал инструменты как следует. Через несколько недель начались осложнения. Диагноз: гепатит С, занесённый при операции. Тогда никто не знал, что это приговор.
Она угасала медленно — не жалуясь, не играя. Просто однажды перестала вставать из кровати. Последние дни почти не разговаривала, только просила читать ей стихи Ахматовой и включать старую пластинку с «Пышкой».
В 2002 году, в восемьдесят восемь лет, Татьяны Окуневской не стало. Её похоронили на Ваганьковском кладбище, рядом с отцом — тем самым, расстрелянным ещё в тридцать седьмом. Символичная точка — дочь «врага народа» легла рядом с тем, ради кого когда-то не сдалась.
С тех пор прошло много лет. И всё же, глядя на её фотографии, понимаешь: она и правда не умела быть другой. Не могла быть удобной, послушной, «в меру». Даже в ошибках она была цельной. Слишком живой, чтобы вписаться в чужую систему.
В каждом её поступке — вызов. В каждом слове — свобода, пусть даже грубая, болезненная. Она прожила жизнь, где границы между героизмом и безумием стирались, как макияж после съёмки. И если кто-то спросит, зачем всё это было, ответ, наверное, прост: иначе бы это была не она.
Она не оставила за собой ни школ, ни последователей, ни учеников. Только память о женщине, которая не боялась жить. В эпоху, когда страх был профессией, она выбрала риск. И заплатила. Но не уступила.
Что вы думаете — возможна ли сегодня такая откровенная, опасно свободная личность, как Татьяна Окуневская?
