— Даш, я хотел поговорить, — Семён начал издалека, едва она переступила порог квартиры. Он стоял посреди коридора, переминаясь с ноги на ногу, и этот его вид — виноватый и одновременно полный какой-то неуместной решимости — сразу вызвал у Дарьи глухое раздражение.
Она молча скинула туфли, чувствуя, как гудящие ступни с облегчением распластываются по прохладному ламинату. Плечо ныло от веса сумки, в которой, казалось, скопилась вся тяжесть уходящей рабочей недели. Впереди были два дня. Два благословенных дня тишины, долгого сна, горячей ванны и книги, до которой руки не доходили уже месяц. Её личный, маленький, выстраданный рай.
— Только не о ремонте на балконе, умоляю. Дай хоть до дивана дойти, — она прошла мимо него, бросив сумку на пуфик. Воздух в прихожей стал плотным, словно Семён заполнил его своей невысказанной просьбой.
— Нет, дело в другом. В Свете, — произнёс он ей в спину.
Дарья замерла на полпути в комнату. Это было хуже балкона. Гораздо хуже. Имя его сестры всегда было предвестником какой-нибудь мелкой или крупной катастрофы, решать которую почему-то должны были они. Она медленно обернулась.
— Что у неё на этот раз? Кошка рожает? Потоп у соседей снизу? Опять нужно срочно занять денег до зарплаты, которая никогда не наступает?
Семён поморщился, как от зубной боли. Он подошёл ближе, стараясь заглянуть ей в глаза, его голос стал вкрадчивым, проникновенным. Это был тот самый тон, который он включал, когда собирался просить о чём-то заведомо неприятном.
— Даш, всё серьёзно. Она совсем вымоталась со своими сорванцами. Ты же знаешь Никиту и Лёшку, это же не дети, а два вечных двигателя. Света на грани срыва, она сегодня звонила, почти плакала в трубку. Говорит, что если не отдохнёт хоть пару дней, то просто с ума сойдёт. Ей надо выдохнуть, побыть одной, прийти в себя, чтобы продолжать быть матерью.
Он сделал паузу, выжидая её реакции. Дарья смотрела на него, и её первоначальная усталая раздражительность стремительно перерастала в холодное, острое негодование. Она видела всю картину целиком: его жалостливое лицо, заранее подготовленные слова о «женской доле» и финальный аккорд — просьбу, которая разрушит все её планы на ближайшие сорок восемь часов.
— И я предложил, что мы могли бы взять пацанов к себе. На выходные. Всего на два дня, Даш. Поможем ей, войдём в положение. Мы же семья.
Взрыв произошёл без предупреждения. Дарья не закричала, нет. Её голос прозвучал так, будто она выковала его из стали.
— Ты в своём уме, Сём? На все выходные? Двоих? Сюда? Я всю неделю пахала как проклятая, считая минуты до вечера пятницы, чтобы просто лечь и смотреть в потолок в тишине. В ти-ши-не, ты понимаешь это слово? А ты предлагаешь мне устроить здесь круглосуточный балаган с двумя неуправляемыми детьми?
Её взгляд впился в него, требуя немедленного отступления, капитуляции. Но Семён, подстёгиваемый братским долгом, сделал шаг вперёд.
— Даша, ну что ты как неродная? Это же дети. Да, шумные, но…
— Вот именно! — её голос набрал силу, заполнив собой всё пространство квартиры.
— Даш…
— Тебе надо, ты и сиди с детьми своей сестры, мне это точно не надо! И дома у нас я не хочу видеть этот детский сад! Понял?!
— Да погоди ты…
— Я хочу отдыхать в своём доме, а не работать бесплатной нянькой для племянников, потому что их мать «устала». Я тоже устала! Но почему-то никто не предлагает забрать меня на выходные в тихий пансионат!
— Но, Даша, она же моя сестра! — выдавил он главный, как ему казалось, козырь.
Дарья криво усмехнулась. Эта усмешка была страшнее любого крика.
— Вот именно. Твоя. Так что бери отгул на работе в понедельник, бери такси и езжай спасать свою сестру. Можешь жить у неё хоть неделю, развлекать её детей, водить их в зоопарк, кормить с ложечки. Это твоё право и твоя родственная обязанность. Но если ты думаешь, что превратишь мою квартиру в филиал её личного детского сада, ты сильно ошибаешься.
Слова Дарьи повисли в воздухе, словно тяжёлый дым от костра, который потушили слишком резко. Они не рассеивались, а оседали на мебели, на стенах, на самом Семёне. Он стоял и смотрел на неё, и на его лице растерянность медленно сменялась выражением оскорблённого достоинства. Он ожидал спора, уговоров, возможно, даже женских капризов, которые можно было бы ласково усмирить. Но он получил прямой, жёсткий отказ, подкреплённый унизительным разрешением ехать и спасать сестру в одиночку. Это было не просто несогласие, это был вызов его авторитету, его роли мужчины и брата.
— Я тебя не узнаю, Даша, — наконец произнёс он, и в его голосе прорезались холодные нотки. — Когда ты успела стать такой… чёрствой? Я говорю о помощи близкому человеку, моей сестре, которая одна тянет двоих детей, а ты мне про свой отдых и тишину. Тебе совсем плевать на других? Мы же команда, семья. Или это понятие работает только тогда, когда тебе что-то нужно?
Он намеренно бил по самым больным точкам: обвинял в эгоизме, ставил под сомнение её человеческие качества. Это была его излюбленная тактика — перевести фокус с неудобной просьбы на моральный облик того, кто посмел отказать. Дарья молча прошла на кухню, её спина была прямой, как натянутая струна. Она достала из шкафчика кружку, насыпала в неё чай, щёлкнула кнопкой электрического чайника. Каждое её движение было демонстративно спокойным, и это выводило Семёна из себя куда больше, чем если бы она продолжала кричать. Он пошёл за ней, не собираясь оставлять последнее слово за этим оскорбительным молчанием.
— Что, и сказать нечего? Я прав, да? Проще спрятаться за чайником, чем признать, что тебе просто лень на два дня напрячься ради моей семьи!
Дарья медленно повернулась к нему, оперевшись бедром о столешницу. Чайник за её спиной начинал тихо гудеть, набирая мощь.
— Твоей семьи? Сём, а мы с тобой — это что? Проект? Временное сожительство? Ты так легко отделяешь «свою семью» от нашей, когда тебе это выгодно. Ты хочешь поговорить о помощи и чёрствости? Хорошо, давай поговорим. Помнишь нашу годовщину два года назад? Коттедж у озера, который я бронировала за три месяца. Мы уже вещи собирали, я предвкушала, как мы проведём те выходные. Помнишь, что случилось в пятницу днём?
Семён напрягся. Он прекрасно помнил.
— Позвонила Света, — продолжила Дарья ровным, безжалостным тоном, — и сообщила, что у Никиты внезапно поднялась температура до тридцати семи и двух. И что она одна не справится с такой катастрофой. И ты, всё бросив, сорвался к ней. Наша годовщина, наш залог за коттедж, мои планы — всё полетело к чертям из-за насморка твоего племянника.
— Это другое, не сравнивай! — попытался он возразить, но голос прозвучал неубедительно. — Тогда ситуация была критическая! Ребёнок заболел!
— Критическая? — Дарья усмехнулась, но в её глазах не было веселья. — Критическая ситуация — это когда у тебя в субботу утром Света постит в соцсети фотографии с подружками из спа-салона с подписью «наконец-то вырвалась отдохнуть, спасибо любимому брату». А её «смертельно больной» сын в это время радостно громит твою квартиру под твоим же чутким присмотром. Или ты забыл, как он залил мой ноутбук соком? Ты тогда тоже сказал, что «это же ребёнок, он не специально». Ты заплатил за ремонт? Нет. Ты просто сказал Свете, что она тебе должна. Она отдала? Нет.
Каждое её слово было как точный удар, выбивающий воздух из его лёгких. Он пытался что-то возразить, найти оправдание, но все его аргументы рассыпались в пыль перед этими холодными, неопровержимыми фактами. Он защищал не сестру, он защищал свой собственный образ благородного спасителя, который Дарья сейчас методично разрушала.
— Она просто дёргает за ниточки, Сёма. И самая главная ниточка — это твоё чувство вины и долга. У неё «кризис» случается ровно в тот момент, когда у нас появляются планы. Не раньше и не позже. И ты каждый раз танцуешь под её дудку, совершенно забыв, что у тебя есть жена, у которой тоже могут быть желания и потребности. Так что не надо мне рассказывать про чёрствость. Я просто устала быть декорацией в твоём театре спасения принцессы Светы.
Чайник за спиной Дарьи щёлкнул, отключаясь, и этот резкий звук прорезал вязкую атмосферу на кухне. Она спокойно залила кипятком чайные листья в кружке, и вверх взвился ароматный пар. Этот пар, это её невозмутимое действие было для Семёна хуже пощёчины. Он видел в этом не усталость, а презрение. Презрение к его словам, к его сестре, к его чувству долга. Вся его праведная братская скорбь вмиг испарилась, уступив место глухой, мужской обиде.
— Значит, вот так, да? — он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её крошечное пространство у столешницы. — Ты просто решила вычеркнуть мою сестру из жизни, потому что она посмела попросить о помощи? Ты всё перевернула, представила её какой-то интриганкой, а себя — жертвой. Удобная позиция, ничего не скажешь.
Он говорил уже не проникновенным, а жёстким, обвиняющим тоном. Его тактика изменилась: раз не получилось разжалобить, нужно обвинить.
— Тебе просто не нравится моя семья. Никогда не нравилась. Любой повод хорош, чтобы показать своё превосходство. Ноутбук она тебе, видите ли, испортила. Даша, это смешно! Ты получаешь в десять раз больше, чем стоит тот твой ноутбук! А для неё это огромные деньги! Но тебе важнее ткнуть её носом в этот сок, чем проявить хоть каплю великодушия!
Дарья отставила кружку. Она даже не сделала глотка. Она посмотрела на него так, как смотрят на человека, который безнадёжно заблудился в трёх соснах и при этом яростно доказывает, что нашёл верный путь.
— Дело не в деньгах, Семён. И ты это прекрасно знаешь. Дело в отношении. В том, что ты позволяешь ей относиться к нашему дому, к моим вещам и к моему времени как к чему-то само собой разумеющемуся. Как к ресурсу, который можно использовать по своему усмотрению и ничего не дать взамен. Даже простого уважения.
Спор зашёл в тупик. Он говорил о родственных узах, она — о личном пространстве и самоуважении. Они находились в одной и той же кухне, но смотрели на ситуацию с разных планет. Семён видел сестру, загнанную обстоятельствами. Дарья видела взрослую женщину, которая успешно манипулирует своим братом, перекладывая на него ответственность за собственную жизнь. И этот спор мог продолжаться вечно, по кругу, с одними и теми же аргументами, пока кто-нибудь не сделал бы решающий ход.
И Дарья его сделала. Она выпрямилась, её голос стал тихим, но от этого только более весомым.
— Я скажу тебе один раз, Семён, и больше повторять не буду. Это моя квартира. Моя. И я не хочу здесь видеть ни её детей, ни её проблем. Я хочу тишины. Если ты считаешь, что твой долг — ехать и спасать её, это твой выбор. Но если ты сейчас соберёшься и уйдёшь к ней, можешь не возвращаться.
Она не угрожала. Она констатировала факт. Это был не эмоциональный всплеск, а холодный, взвешенный ультиматум. Линия, проведённая на песке. Здесь — их дом. Там — его сестра. И он должен был выбрать, на какой стороне остаться.
Лицо Семёна исказилось. Этого он не ожидал. Он думал, что она будет спорить, торговаться, возмущаться, но не ставить вопрос так ребром. В его глазах промелькнула паника, но тут же сменилась злой, отчаянной решимостью. Он понял, что проиграл этот раунд вчистую. И тогда он сделал то, что делают люди, загнанные в угол, — он решил взорвать всё игровое поле.
Он резко выхватил из кармана телефон, его пальцы грубо застучали по экрану.
— Ах так? Ты хочешь так? Хорошо! — прошипел он, глядя на неё с вызовом. — Ты не хочешь говорить со мной? Поговоришь с ней!
Он нашёл в контактах номер Светы и с демонстративным жестом нажал на иконку громкой связи, положив телефон на середину кухонного стола. В динамиках раздались длинные гудки. Дарья смотрела на него, не меняясь в лице. Она понимала, что он делает. Он выносил их частный конфликт на публику, пытаясь пристыдить её, заставить подчиниться под взглядом третьего, невидимого судьи.
Гудки прекратились.
— Алло? Сёма? — раздался из телефона немного уставший, но полный надежды голос Светланы.
Семён наклонился к аппарату, и его лицо мгновенно преобразилось. Ушла злость, вернулась маска заботливого брата.
— Светик, привет! Не волнуйся, всё в порядке! Мы тебя ждём! Да-да, всё решили, Даша тоже очень рада помочь. Собирай пацанов, мы готовы их принять прямо сейчас.
Голос Светланы, пробившийся через динамик телефона, был тонким и полным слезливой благодарности. Он казался чем-то инородным на этой кухне, пропитанной густым, как смола, напряжением. Дарья смотрела на мужа, на его лицо, искажённое фальшивой, слащавой заботой, на его позу — покровителя и спасителя. Он не просто солгал. Он попытался сломить её, используя сестру как таран, как живой щит, выставляя её, Дарью, бездушным монстром, если она посмеет возразить. Этот дешёвый, манипулятивный трюк стал последней каплей.
— Дашенька! Ангел ты мой! Я так и знала, что ты не откажешь! — щебетала Светлана на том конце провода. — Я уже им почти вещи собрала! Ой, вы меня так выручите, я вам по гроб жизни…
Семён бросил на жену торжествующий взгляд. Взгляд победителя, который только что поставил на место зарвавшуюся упрямицу. Он ждал, что она сейчас стушуется, промолчит, вынужденная подчиниться свершившемуся факту. Но он не учёл одного: человека, которому нечего терять, невозможно загнать в угол.
Дарья сделала два тихих шага к столу. Она не смотрела на Семёна. Её взгляд был прикован к чёрному прямоугольнику телефона, из которого продолжал литься поток благодарностей. Она протянула руку и, не коснувшись аппарата, просто наклонилась к нему.
— Света, это Даша, — произнесла она. Её голос был ровным, почти бесцветным, лишённым всяких эмоций. Эта мёртвая интонация прозвучала на кухне громче любого крика.
На том конце провода наступила секундная тишина.
— Ой, Дашенька, и тебе привет! Я как раз Сёме говорю…
— Не собирай детей, — прервала её Дарья тем же спокойным, металлическим тоном. — Они сюда не приедут. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Твой брат тебя обманул. Я не согласна.
Слова упали на стол, как куски льда. Семён дёрнулся, будто его ударили. Он бросился к телефону, чтобы прекратить это, но было уже поздно. Ящик Пандоры был открыт.
— Что? — голос Светланы мгновенно изменился. Слезливая благодарность испарилась, сменившись недоумением и плохо скрытым раздражением. — В смысле не согласна? Сёма, что там у вас происходит? Ты же сказал, всё решено!
— Света, подожди, не слушай её, она не в себе! — забормотал Семён, пытаясь перехватить инициативу. Его лицо стало багровым, на лбу выступила испарина. Он выглядел жалко.
— Что значит «не в себе»?! — взвизгнула Светлана, и теперь её голос был полон яда. — Ты что там, за моей спиной игры какие-то играешь? Ты мне пообещал! Ты меня обнадёжил! А теперь что? Мне детям говорить, что дядя Сёма — врун?!
— Света, я… Даша, ну скажи ей что-нибудь! — он повернулся к жене с отчаянной мольбой.
Дарья смотрела на него так, словно видела впервые. На этого чужого, мечущегося мужчину, который сначала предал её, а теперь умолял спасти его от последствий собственного предательства. Она снова наклонилась к телефону.
— Он всё правильно передал, Света, — сказала она всё тем же ледяным голосом. — Он врун. Он пообещал тебе то, что не мог выполнить, за мой счёт. А теперь ищи другого недоумка, который будет решать твои проблемы. Наша семья в этом больше не участвует.
После этого она взяла телефон и нажала кнопку сброса вызова. Разговор был окончен.
Семён обмяк, словно из него выпустили воздух. Он смотрел на молчащий аппарат, как на дохлую змею. Его унизили. Уничтожили. Причём сделали это не только перед женой, но и перед сестрой, для которой он так старался быть героем. Он медленно поднял глаза на Дарью. В них не было злости, только опустошение и глухое, животное недоумение. Он не понимал, как всё так быстро рухнуло.
Дарья молча взяла свою давно остывшую кружку, вылила содержимое в раковину и сполоснула её. Её движения были выверенными и спокойными, будто ничего не произошло. Будто она только что закончила мыть посуду после обычного ужина. Она поставила кружку на сушилку и, не глядя на мужа, прошла мимо него к выходу из кухни. Уже в дверях она остановилась и, не оборачиваясь, бросила через плечо:
— Постелешь себе в гостиной. И найди большую коробку. Завтра утром соберёшь всё, что напоминает о твоей сестре, и отвезёшь ей. Вместе с собой…
