— Я привезла свои фиалки, — сообщила Валентина Павловна с порога, протягивая мужу коробку, из которой торчали мясистые зеленые листья. — Поставь на южное окно. Иначе зачахнут.
Олег, мой муж, молча принял ношу. Я видела, как напряглась линия его плеч. При виде матери Олег как-то сразу сжался, словно пытался стать меньше и незаметнее. Это была его обычная защитная реакция.
— Здравствуйте, Валентина Павловна, — я заставила себя улыбнуться, выходя в прихожую.
Свекровь в ответ скользнула по мне оценивающим, уже до боли знакомым взглядом. За два года я выучила этот ее сканер: домашнее платье — не то, волосы в пучке — небрежность.
Взгляд зацепился за новую картину в коридоре — яркую абстракцию, которую я с такой радостью купила у молодого художника.
— Олег, — позвала она, не отрывая взгляда от стены, — ты же знаешь, отец бы такое не одобрил. У него был вкус.
Она говорила так, будто меня в комнате не было. Будто я была частью интерьера, причем той, что тоже не прошла её строгий отбор.
— Мам, это просто картина, — тихо ответил Олег откуда-то из глубины гостиной.
Валентина Павловна прошла дальше, её каблуки четко отбивали ритм по дубовому паркету.
Этот звук был единственным нарушителем спокойствия. Она провела пальцем по поверхности комода, внимательно изучила подушечку пальца. Пыли не было. Я следила за этим.
Её губы сжались в тонкую линию. Не найдя повода для упрёка в одном, она тут же находила другой.
— Цветы в вазе уже вянут. Неужели так сложно менять воду каждый день? Дом требует заботы, Аня. Постоянной. Он как живой организм, чувствует, когда о нём не думают.
Я промолчала. Любой мой ответ был бы использован против меня. Согласишься — признаешь вину. Начнешь спорить — прослывешь скандалисткой, которая не уважает старших.
Я выбрала тактику выжидания. Олегу было тяжело, я это знала. Он любил мать, но ещё больше он любил покой. А покой и Валентина Павловна были понятиями несовместимыми.
Она обошла гостиную, заглянула на кухню. Вернулась с видом генерала, закончившего инспекцию провинившегося полка.
— Я поживу у вас какое-то время, — заявила она, садясь в кресло, которое всегда считала «папиным». — Вижу, без меня вы тут всё запустите. Олег, сынок, я ведь дело говорю.
Этому дому нужна твёрдая рука, хозяйская. А у Ани она… — свекровь сделала паузу, подбирая слово побольнее. — У неё рука для другого. Для картинок этих вот.
Она махнула в сторону стены.
Я почувствовала, как внутри всё сжимается в тугой узел. Я посмотрела на Олега. Он смотрел в пол. Он не заступится. Не потому что не хочет, а потому что не может. Вся его жизнь была построена на том, чтобы не огорчать маму.
— Мы не планировали, — осторожно начала я. — У нас свои планы.
— Планы? — она усмехнулась. — Деточка, какие у тебя могут быть планы в этом доме? Ты здесь живёшь, пока мой сын это позволяет.
Но полноправной хозяйкой, такой, какой была бы я, будь жив мой муж, тебе здесь не стать. Никогда. Это нужно заслужить. Понять душу этого дома.
Она сказала это тихо, почти буднично, но каждое слово было наполнено ядом. Она смотрела на меня в упор, ожидая моей реакции. Ожидая слез, крика, скандала.
Я глубоко вздохнула, ощущая, как узел внутри меня начинает медленно развязываться, уступая место холодному, кристально чистому спокойствию. Она не знала.
Она не знала, что Олег, уставший от этих сцен и предчувствуя их, неделю назад совершил один очень тихий и решительный поступок у нотариуса.
Она сидела в «папином» кресле, в доме, который по документам уже принадлежал мне, и рассказывала, что я никогда не буду здесь хозяйкой.
На губах сама собой появилась легкая улыбка. Кажется, её затянувшийся визит, будет гораздо интереснее, чем она предполагает.
Моя улыбка не осталась незамеченной. Валентина Павловна нахмурилась, её проницательные глаза попытались просверлить во мне дыру.
— Тебе смешно? Я говорю о серьезных вещах, о наследии отца, а ты ухмыляешься.
— Вовсе нет, — мой голос прозвучал на удивление легко. — Я просто подумала, что вы правы. Этому дому действительно нужна хозяйка. И я готова взять на себя эту роль.
Олег поднял на меня удивленный взгляд. Кажется, он ожидал чего угодно, но не такого покладистого ответа.
Утром следующего дня Валентина Павловна начала действовать. С решительностью фельдмаршала она отодвинула мой ноутбук с кухонного стола, заявив, что это обеденная зона, а не офис.
— Работать будешь в спальне, — отрезала она. — Кухня — это святое. Здесь должны рождаться шедевры кулинарии, а не вот эти ваши отчеты.
Раньше я бы безропотно подчинилась. Но не сегодня.
— Мне здесь удобно, Валентина Павловна, — ответила я, возвращая ноутбук на место. — Утром здесь лучшее освещение, и я люблю смотреть в сад, когда думаю. Это помогает.
Она замерла с полотенцем в руках.
— То есть ты не перенесешь его?
— Не перенесу, — подтвердила я, открывая крышку и демонстративно погружаясь в работу.
Краем глаза я видела, как она побагровела. Это был первый выстрел в нашей маленькой войне.
Она развернулась и ушла, громко хлопнув дверью в свою комнату. Олег, который наблюдал за сценой из дверного проема, посмотрел на меня с немым укором. «Зачем ты ее провоцируешь?» — читалось в его глазах.
Я лишь пожала плечами.
Днём конфликт перешел на новый уровень. Я вернулась из магазина и обнаружила, что моя абстрактная картина снята со стены и сиротливо прислонена к двери.
На её месте висел пыльный пейзаж в тяжелой позолоченной раме — один из тех, что Валентина Павловна называла «классикой».
— Так гораздо лучше, — заявила свекровь, появляясь из гостиной. — Гармонично и со вкусом. А эту мазню… можешь повесить у себя над кроватью, если так хочется.
Она ожидала моей привычной покорности. Но вместо этого я спокойно поставила пакеты на пол, подошла к стене, сняла её пейзаж и вернула на место свою картину.
— Валентина Павловна, я ценю вашу заботу, — произнесла я максимально ровным тоном. — Но давайте договоримся: вы не трогаете мои вещи, а я не трогаю ваши. Это моя картина, и висеть она будет здесь.
— Да как ты смеешь! — взвилась она. — Это дом моего сына! Я здесь устанавливаю правила!
— Нет, — я посмотрела ей прямо в глаза, и на этот раз в моем голосе не было ни тени робости. — Правила здесь устанавливаем мы с Олегом. Вместе. А если быть точнее, то теперь их устанавливаю я.
Олег вошел в коридор, привлеченный нашими громкими голосами.
— Что происходит? Мама, Аня, ну что опять?
— Твоя жена меня не уважает! — закричала Валентина Павловна, указывая на меня дрожащим пальцем. — Она указывает мне, что делать в моем собственном… в доме моего покойного мужа!
— Это и мой дом тоже, — отрезала я. — И я не позволю здесь командовать. Ни вам, ни кому-либо ещё.
Воздух, казалось, загустел. Олег смотрел то на меня, то на мать, совершенно растерянный. Он не понимал, откуда во мне взялась эта сталь.
А Валентина Павловна, кажется, впервые в жизни столкнулась с открытым неповиновением с моей стороны. Её лицо исказилось от ярости. Она поняла, что что-то безвозвратно изменилось. И ей это очень не понравилось.
— Олег, ты это слышал? — взвизгнула Валентина Павловна, переключая все внимание на сына. — Она мне угрожает! Она выгоняет меня из твоего дома! Сделай что-нибудь!
Олег выглядел несчастным. Он переводил взгляд с разъяренной матери на мое непроницаемое лицо.
— Аня, может, не надо так? Мама же… она просто волнуется.
— Волнуется? — я позволила себе горькую усмешку. — Олег, она не волнуется. Она правит. И если ты сейчас не поймешь, что происходит, править она будет вечно. Нашей жизнью.
— Ах так! — свекровь достала из кармана телефон. — Я сейчас позвоню тете Вере! И Зине! Пусть все знают, как сын родную мать променял на эту… выскочку!
— Звоните, — мой голос был спокоен, как штиль перед бурей. — Обязательно позвоните. И когда будете им рассказывать, какая я плохая, не забудьте упомянуть одну деталь.
Она замерла с пальцем над экраном.
— Какую еще деталь?
— Что звоните вы из моего дома.
Тишина, которая повисла в прихожей, была плотной, осязаемой. Олег непонимающе моргнул. Валентина Павловна медленно опустила руку с телефоном.
— Что… ты… сказала?
— Вы прекрасно слышали, — я шагнула к комоду, открыла верхний ящик и достала сложенный вчетверо документ. — Этот дом больше не собственность Олега. На прошлой неделе он подписал дарственную. На мое имя. Так что хозяйка здесь, по закону и по совести, одна. И это я.
Я протянула ей бумагу.
Руки свекрови мелко дрожали, когда она брала документ. Её глаза бегали по строчкам, но я знала, что она видит лишь одно — мое имя.
Её лицо, только что красное от гнева, стало пепельно-серым. Бумага выскользнула из её ослабевших пальцев и спланировала на пол.
— Олег? — прошептала она, глядя на сына с ужасом и мольбой. — Это правда?
Олег смотрел на меня. В его взгляде читался шок, но сквозь него пробивалось что-то еще — облегчение. Словно я сняла с его плеч ношу, которую он нес всю жизнь.
— Правда, мама.
Валентина Павловна тяжело опустилась в кресло. Вся её воинственность, весь её монарший апломб исчезли. Передо мной сидела просто пожилая, растерянная женщина.
Я подняла документ с пола и аккуратно сложила его.
— Вы можете здесь жить, Валентина Павловна, — мой голос звучал уже не жестко, а устало. — Но как гостья. По моим правилам.
Первое: вы уважаете меня и мои решения. Второе: вы не трогаете мои вещи и не пытаетесь переделать дом по своему вкусу. Третье, и самое главное: вы перестаете манипулировать своим сыном.
Я посмотрела на мужа.
— Олег, а тебе пора сделать выбор. Ты живешь с мамой или со мной.
Он не колебался ни секунды. Подошел ко мне и крепко взял за руку. Его ладонь была теплой и сильной.
— Я живу со своей женой. В нашем доме. Мам, прости. Но Аня права.
Он сказал это. Наконец-то он это сказал.
Валентина Павловна ничего не ответила. Она молча смотрела на наши сцепленные руки. Моя яркая картина на стене, казалось, стала еще ярче, заливая прихожую светом.
Светом новой, свободной жизни, в которой хозяйкой была я. И никто больше не мог этого оспорить.
