— Она ушла?
Голос Виктора в телефонной трубке был глухим, лишённым всяких интонаций, словно он говорил из пустого колодца. На том конце провода воцарилось молчание, достаточно долгое, чтобы представить, как Лера ищет в себе силы для ответа. Наконец она произнесла, так же бесцветно и ровно:
— Да. Пятнадцать минут назад.
Виктор закрыл глаза, прислонившись лбом к холодному стеклу офисного окна. Внизу, на двадцатом этаже под ним, кипела, суетилась, жила своей жизнью Москва, но для него весь этот огромный мир сузился до голоса жены. Голоса, в котором он уже которую неделю не слышал ни радости, ни смеха, ни даже раздражения. Только выжженную, ровную пустоту. Это было страшнее любых слёз и упрёков.
— Что на этот раз? — спросил он, хотя уже знал, что ответ будет таким же обыденным и оттого ещё более чудовищным.
— Рубашки, — механически ответила Лера. В её тоне не было жалобы, только сухая констатация факта, как в отчёте судмедэксперта. — Оказывается, я неправильно их глажу. Воротник нужно начинать с изнанки, от уголков к середине. А манжеты — сначала с внутренней стороны. И воду в утюг нужно наливать исключительно дистиллированную. Она принесла с собой бутылку. Оставила на кухне. Сказала, на первое время хватит.
Виктор слушал и чувствовал, как внутри него что-то, бывшее до этого просто тяжёлым и неприятным осадком, начинает кристаллизоваться. Превращаться в острый, холодный осколок. Он не слышал про рубашки. Он слышал, как его мать, Тамара Семёновна, планомерно, визит за визитом, стирает личность его жены. Она не кричала, не оскорбляла. Она действовала куда тоньше и разрушительнее. Она учила. Она наставляла. Она показывала, как «правильно». И каждым своим «правильно» она вбивала в Леру один простой, ядовитый тезис: ты — ничтожество. Ты — неумеха. Ты не достойна моего сына.
— Она переставила кастрюли на кухне, — продолжила Лера тем же мёртвым голосом. — Большие должны стоять слева, маленькие — справа. Так эргономичнее. И проверила холодильник. Сказала, что колбасу нельзя хранить в полиэтиленовом пакете. Она задыхается.
Он молчал, впиваясь пальцами в телефон так, что пластик заскрипел. Он представил свою жену, стоящую посреди их кухни, кухни, которую они вместе выбирали и обустраивали, и смотрящую на чужой порядок, наведённый властной рукой. Он представил, как она смотрит на эту бутылку с дистиллированной водой — символ её некомпетентности, оставленный на самом видном месте. Он понял, что все его предыдущие разговоры с матерью, все его просьбы, увещевания, попытки договориться были бессмысленны. Это всё равно что пытаться договориться с водой, которая точит камень.
— Витя, я больше не могу, — произнесла Лера. И это было страшно. Потому что в этой фразе не было мольбы. В ней была точка.
Внутри Виктора что-то оборвалось. Холодный осколок в груди превратился в твёрдое, непоколебимое решение. Он больше не будет посредником. Он не будет просить Леру потерпеть, а мать — быть мягче. Игра в дипломатию окончена. Настало время хирургии.
— Я всё понял. Я сейчас буду, — коротко бросил он и нажал отбой, не дожидаясь ответа.
Он резко развернулся от окна. Коллега за соседним столом поднял на него удивлённый взгляд, но Виктор его не заметил. Он молча закрыл крышку ноутбука. На экране замерли графики и цифры, его работа, его карьера — всё это в один миг потеряло всякий смысл. Он схватил со спинки стула пиджак, бросил в карман ключи и телефон и, ни на кого не глядя, направился к выходу. Он шёл по офису твёрдым, размеренным шагом. В его голове не было сумятицы, только ледяное, ясное спокойствие. Он не ехал утешать жену. Он ехал на войну. И он точно знал, кто в ней будет его противником.
Он не зашёл в квартиру. Припаркованная наспех машина осталась сиротливо мигать аварийкой во дворе, но Виктору было всё равно. Он вошёл в подъезд, проигнорировав дребезжащий лифт, и начал подниматься пешком. Шаг. Ещё шаг. Губы Леры, пытающиеся улыбнуться при его приходе. Шаг. Пустой, мёртвый взгляд. Шаг. Бутылка с дистиллированной водой на их кухне. Каждый пролёт был погружением на новый круг его личного ада. Воздух в подъезде был знакомым до тошноты — смесь пыли, чего-то кислого из мусоропровода и еле уловимого запаха маминых духов, который, казалось, въелся в сами стены.
Он дошёл до своей площадки, до двери, обитой тёмным дерматином, за которой была Лера. Он остановился, прислушался. Тишина. Он не стал доставать ключи. Он не постучал. Сейчас зайти туда — значило бы увидеть её потухшие глаза, обнять её, начать утешать, и тогда вся его ледяная решимость могла дать трещину, растаять в жалости и сочувствии. А ему сейчас не нужна была жалость. Ему нужна была сталь.
Он молча поднялся на пролёт выше и встал на площадке, прислонившись спиной к холодной, выкрашенной в ядовито-зелёный цвет стене. Он превратился в часть этого унылого интерьера, в тень. Он ждал. Он не сомневался, что она вернётся. Тамара Семёновна никогда не уходила просто так. Ей нужно было вернуться — «забыть» перчатки, платок, проверить, выключила ли она воду в ванной, которую зачем-то инспектировала. Это был её фирменный приём, контрольный выстрел — оценить эффект своего визита, увидеть смятение и покорность на лице невестки.
Прошло не больше десяти минут. Внизу хлопнула входная дверь, и почти сразу послышался знакомый, властный стук каблуков по бетонным ступеням. Она не пользовалась лифтом, когда нужно было подняться всего на пару этажей, считая это полезной кардионагрузкой. Виктор замер. Стук приближался: уверенный, ритмичный, хозяйский. Стук человека, идущего по своей территории.
На площадке показалась она. Тамара Семёновна. В своём безупречном бежевом пальто, с идеально уложенными волосами, с выражением лёгкого, но строгого удовлетворения на лице. Она доставала из сумочки ключи — не от своей квартиры, а от их, общие, которые Виктор сам ей когда-то дал «на всякий случай». Этот «случай» теперь наступал ежедневно.
В тот момент, когда она уже подносила ключ к замочной скважине, Виктор сделал шаг вниз. Он не сказал ни слова. Он просто возник перед ней — высокий, неподвижный, загораживающий собой дверь.
Тамара Семёновна вздрогнула, но тут же взяла себя в руки. Её брови удивлённо поползли вверх, а на губах появилась снисходительная улыбка.
— Витенька? Ты что тут делаешь? Я думала, ты на работе.
— Я там и был, — его голос был ровным и тихим, но от этой тишины веяло холодом. — Приехал.
— Что-то случилось? — она окинула его оценивающим взглядом, будто искала на нём следы неприятностей, которые она, конечно же, поможет решить. — Лерочка что-то натворила?
Он проигнорировал последнюю фразу. Он смотрел ей прямо в глаза, и его взгляд был тяжёлым, как камень.
— Мама. Я просил тебя. Не приходить без звонка.
Улыбка начала медленно сползать с её лица. Она уловила тон. Это был не тон обиженного мальчика. Это был тон мужчины, который выносит приговор. Но она была не из тех, кто сдаётся. Она выпрямила спину, и в её глазах мелькнул знакомый металл.
— С каких это пор ты со мной так разговариваешь? Я твоя мать. И я прихожу в дом своего сына.
— Это дом моей семьи, — так же тихо, но с нажимом произнёс Виктор. Он не сдвинулся с места ни на сантиметр. — И я прошу тебя не лезть к Лере. Мы сами разберёмся в своей жизни.
Она коротко, презрительно хмыкнула. Это было настолько оскорбительно, что любой крик показался бы комплиментом. Она смотрела на него сверху вниз, хотя он был на голову выше. Смотрела как на нелепого, зарвавшегося подростка.
— Вы разберётесь? Ты серьёзно, сынок? Да если бы я не приходила и не учила её уму-разуму, вы бы давно мхом поросли в этой квартире.
Слова матери о мхе, которым они якобы обрастут, упали в тишину лестничной клетки не как оскорбление, а как диагноз. Диагноз, который она ставила не им, а себе. Виктор не отвёл взгляда. Его лицо было похоже на маску, вырезанную из камня. Вся суета, весь гнев, вся накопившаяся усталость последних месяцев спрессовались в один холодный, тяжёлый сгусток внутри него.
— Мох — это не самое страшное, мама, — произнёс он, и его голос прозвучал в гулком пространстве неожиданно громко и отчётливо. — Гораздо страшнее, когда человек рядом с тобой перестаёт дышать. Когда он начинает ходить по собственному дому на цыпочках. Когда он боится открыть холодильник, потому что там может ждать очередной вердикт его никчёмности.
Он сделал едва заметный шаг вперёд, сокращая дистанцию. Теперь их разделяло не больше метра. Тамара Семёновна инстинктивно отступила, уперевшись спиной в перила. В её глазах, до этого полных снисходительного превосходства, впервые мелькнул другой, незнакомый ей оттенок — недоумение. Она не привыкла, чтобы её «мальчик» говорил с ней так.
— Что ты несёшь? Я о ней забочусь! Я её учу, потому что ты взял в дом женщину, которая не способна позаботиться ни о себе, ни о муже! Она же элементарного не знает!
— Ты не учишь, — отрезал Виктор. Его спокойствие было страшнее любого крика. — Ты уничтожаешь. Методично. По сантиметру. Каждым своим визитом, каждым своим «советом». Ты приходишь в наш дом, чтобы доказать ей, что она — пустое место. И чтобы доказать себе, что ты по-прежнему единственная женщина, которая имеет на меня право. Так вот, я тебе скажу. Это не так.
Последняя фраза прозвучала как удар хлыста. Маска благопристойности на лице Тамары Семёновны треснула и рассыпалась в прах. Из-под неё проступило её истинное лицо — искажённое холодной, концентрированной яростью. Её голос, утратив последние бархатные нотки, стал жёстким и скрипучим, как ржавый металл.
— Право? Да какое она вообще имеет право? Эта вертихвостка, которая охмурила тебя, влезла в нашу семью, а теперь настраивает сына против родной матери? Я тебя растила, я из тебя человека делала, пока она где-то по дискотекам скакала! И я не позволю ей разрушить то, что я строила всю свою жизнь!
— Мама, просто хватит! Понимаешь? Слышишь?! Хватит! У меня своя семья, свою жизнь! И не надо…
Она выставила вперёд палец, почти ткнув ему в грудь. Вся её поза кричала об атаке.
— Ты со своей женушкой так разговаривать будешь, сынок, а не со мной! А я как ездила к тебе домой, чтобы воспитать эту пигалицу, так и буду, потому что ты живёшь вместе с ней теперь!
Эта фраза, брошенная в спертый воздух подъезда, стала точкой невозврата. Она была квинтэссенцией всего — её философии, её отношения, её непоколебимой уверенности в своей власти. И в этот момент Виктор понял. Понял окончательно и бесповоротно. Он говорил не с матерью. Он говорил не с женщиной, которая его любит и желает ему добра. Он говорил со стеной. С монолитной, непробиваемой стеной из эгоизма, собственничества и абсолютной глухоты к кому-либо, кроме себя. Всякая надежда достучаться, объяснить, договориться умерла. Она не просто не слышала его — она была органически неспособна его понять. Его семья для неё была не самостоятельной единицей, а лишь филиалом её собственной власти, проблемным активом, который нуждался в постоянном внешнем управлении. А он сам был не взрослым мужчиной, а вечным «сыночком», которого нужно контролировать. Вся теплота, которая ещё оставалась в его душе по отношению к ней, выгорела дотла, оставив после себя лишь холодный, чистый пепел.Слова повисли в спертом воздухе, и наступила тишина. Но это была не тишина-передышка, не пауза в споре. Это была тишина морга, когда констатирована смерть. Смерть надежды. Смерть сына, каким его знала Тамара Семёновна. Виктор смотрел на неё, и в его глазах не было больше ни обиды, ни злости. Там было пусто. Это была пустота выжженного поля после пожара, где уже ничего никогда не вырастет. Он увидел перед собой не мать, а чужого, враждебного человека, чья любовь оказалась формой тотального контроля, а забота — инструментом подавления.
Она всё ещё смотрела на него с вызовом, ожидая продолжения спора, готовая к новым обвинениям и защитным речам. Но он больше не сказал ни слова.
Его движение было плавным, почти ленивым. Он молча сунул руку в карман пиджака. Пальцы нащупали холодный металл. В тишине лестничной клетки раздался тихий, но отчётливый звон — связка ключей появилась в его руке. Он не смотрел на мать. Его взгляд был прикован к замочной скважине его собственной двери. Двери, которая должна была быть крепостью, а стала проходным двором для её инспекций.
Тамара Семёновна наблюдала за его действиями с недоумением. Её лицо, до этого багровое от гнева, начало медленно терять цвет. Рот был приоткрыт, но из него не вырывалось ни звука. Она не понимала, что он делает.
Виктор вставил ключ в нижний, второй замок — тот, которым они почти никогда не пользовались. Раздался сухой скрежет металла. Он медленно, с почти театральной демонстративностью, повернул ключ. Один оборот. Второй. Глухой, тяжёлый, основательный щелчок эхом прокатился по площадке. Звук закрытой наглухо границы. Звук поставленной точки.
Только после этого он вынул ключ и повернул голову к ней. Он посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был абсолютно спокоен. Это был взгляд хирурга, который только что провёл необратимую ампутацию.
— Хорошо. Я понял, — его голос был ровным, лишённым всякой окраски. — Приходи. Можешь даже поцеловать дверной замок. Но ни ты в эту квартиру больше не войдешь, ни я порог твоего дома не переступлю.
Он сделал паузу, давая словам впитаться в стены, в воздух, в её сознание.
— Считай, что у тебя больше нет сына.
И это было всё. Он не стал ждать ответа. Он не хотел видеть, как её лицо исказится от ярости или осознания. Ему было всё равно. Он просто развернулся к ней спиной и, не глядя, сделал шаг вверх по лестнице. Затем ещё один.
И тут её прорвало. За его спиной взорвался вулкан. Поток грязных, ядовитых слов, проклятий, обвинений ударил ему в спину. Она кричала, что он неблагодарный, что его эта ведьма приворожила, что он пожалеет, приползёт ещё на коленях, но будет поздно. Виктор продолжал подниматься. Шаг за шагом. Скрип его ботинок по бетонным ступеням был единственным ответом на её вопли. Он не ускорял шаг и не замедлял его. Он просто уходил. Уходил вверх, прочь от своей квартиры, прочь от этой женщины, прочь от всей своей прошлой жизни. Её крики становились всё тише, смешиваясь с гулким эхом подъезда. Они бились о его спину, о стены, но не могли догнать. Это был уже просто шум, фон, звуковое сопровождение конца, не имеющее к нему никакого отношения. Он дошёл до верхней площадки, открыл скрипучую дверь на общий балкон и вышел на холодный, промозглый воздух. Внизу осталась кричащая женщина и наглухо запертая дверь. А впереди был только город и новая, неизвестная жизнь без неё…
