Виктория придержала калитку, пока Настя поправляла куртку и стягивала капюшон. Девочка молчала — в дороге заснула, только сейчас приходила в себя. Из подъезда тянуло ароматом печёного теста и чего-то сладковатого, узнаваемого — в съёмной квартире брата всегда пахло одинаково: детским кремом, стиральным порошком, пирогами. Виктория поправила дочке шарф, постучала в дверь.
За дверью — топот ног, чей-то голос:
— О! Приехали! Заходите скорее, бабушка уже волнуется!
— А где Олег? — спросила Ира, жена брата.
— В командировке, — ответила Виктория. — Не сможет сегодня.
Внутри все уже собрались — день рождения племянницы. Шарики на потолке, в углу — коробка с подарками. За столом шумно, как бывает в семьях с детьми: кто-то просит компот, кто-то рвёт упаковку, кто-то тянется за оливье. Племянница сияла в бумажной короне, старший крутил гирлянду, Ира ставила на стол противень с запеканкой. Витька, брат Виктории, наливал по бокалам, что-то пересказывал из новостей, хохотал с тестем, подмигнул жене. Потом обернулся к Виктории, словно между прочим, и поднял рюмку:
— Вика, за тебя! Ты у нас надёжная. Но… ты же понимаешь — у нас трое детей. Дом нам нужнее.
Сказал это так, будто обсуждал, кому вынести мусор. Спокойно, буднично. Ни вопроса, ни обсуждения. Просто поставил точку.
— Ну правда, Вик, — подтвердила Ира, улыбаясь. — У тебя всё спокойно. Настя уже большая. Стабильность у тебя. А у нас — бедлам и теснота.
Настя ковырялась в салате. Виктория подлила себе и ей сока. Лицо её оставалось вежливым, ровным. Она что-то ответила про торт, кивнула кому-то, но внутри — всё оборвалось. Ей вдруг стало неуютно, будто сидела не на своём месте, будто всё вокруг — разговоры, голоса, даже тарелка с салатом — не имели к ней отношения. Как и дом, о котором только что говорили.
Когда вышли — взявшись за руки, молча, Настя сонная, зевала и прижималась к руке Виктории — Виктория чувствовала: это был не просто ужин. Они пришли туда как родные, а вышли как чужие.
На следующий день, когда уложила Настю, зазвонил телефон. Мать. — Я вот что скажу, Вика. У Вити трое. А ты ведь… ну, ты понимаешь. У тебя же нет своей семьи. Муж — не первый, но поддерживает. Дочка — не твоя. Пусть лучше им достанется этот дом.
Она не спорила. Просто молчала, слушала, как по ту сторону трубки её жизнь сокращают до слов: «не своя семья». Мать что-то ещё говорила, потом повесила трубку.
Через пару дней Настя заглянула в комнату, пока Виктория собирала бельё. Помялась в дверях, не заходя:
— Я слышала, как бабушка говорила по телефону, когда мы были у неё. Сказала, что у тебя нет настоящей семьи. Что ты просто живёшь с мужем и его дочкой. Всё мимоходом.
Виктория замерла. Потом медленно присела, обняла Настю, поправила ей волосы.
— Не слушай. У нас — настоящая. Самая настоящая семья.
На работе Лена из бухгалтерии догнала её у кофемашины:
— Что ты такая задумчивая?
— Да так… про отцовский дом думаю.
Лена пожала плечами:
— А ты чего переживаешь? У тебя-то всё спокойно. Ни забот с детьми, ни вечной беготни, как у них. Живёшь себе — и ладно. Чего с ними спорить?
Через день Настя подошла к ней вечером, в дверях спальни, с одеялом в обнимку:
— Мам… а если бы я была не от папы… ты бы меня не полюбила?
Виктория смотрела на неё, как в зеркало. Потом села, потянула к себе:
— Не «от папы». Ты моя. Поняла? Моя.
Утром Виктория поехала в дом отца. Старый, с облупленной калиткой и ржавой дверной ручкой. Это было родительское жильё, он получил его от своих родителей, оформил до развода, жил в нём после. Всё стояло закрыто. Ключ повернулся с усилием. Внутри пахло пылью, медицинским спиртом и мятными подушечками.
Она прошлась по комнатам. На кухне приоткрыла окно — пахло затхлой тряпкой и гарью от старой плиты. Кружка стояла на том же месте. В спальне — аккуратно сложенные рубашки. Как будто отец просто вышел в магазин. Только тишина гудела в ушах.
Когда он заболел, брат сказал:
— Ну извини, у нас грудничок. Мы не потянем, нам не до этого.
И всё — дни с подгузниками, очередями в поликлиниках, бульон в термосе — были только на Вике.
Она всё-таки решила сделать оценку дома. Набрала одноклассницу, которая теперь работала юристом, и та уже сама договорилась с оценщиком. Через три дня оценщик приехал: осмотрел дом, сделал замеры, сфотографировал помещения. — Старенький, конечно. Но оформить можно. По закону — пополам. Других наследников нет.
Виктория кивнула. Она знала.
На следующий день она предложила брату:
— Давай вместе: сделаем ремонт, продадим, поделим.
Он только развёл руками:
— Вика, у меня трое. Ты пойми, я даже выехать не могу.
Вечером, после разговора с братом, Виктория села на подоконник в тишине. Олег был на связи — в поезде, с плохим интернетом, но она всё же написала. Не жалуясь. Просто рассказала. Что опять сказали: «У тебя-то всё готово. Мы — с нуля». Что с ремонтом брат помочь не может. Что будто она теперь должна отступить просто потому, что у неё нет маленьких детей.
Олег ответил с задержкой, но коротко и ясно:
«Ты сильная. Ты всё правильно делаешь. Я с тобой — даже отсюда, даже если только по телефону.»
Она перечитывала эти слова дважды. Словно проверяла: точно он это написал?
На следующий день Виктория решила: тянуть больше нельзя. Всё это — разговоры, намёки, давление — не повод отказываться. Она взяла паспорт, документы и пошла в нотариальную. В коридоре кто-то говорил с сыном по громкой связи, кто-то ругался по поводу доверенности. Её приняли быстро. Заявление — формальность. Но пока подписывала, руки чуть дрожали. Не от страха. От напряжения.
Когда вышла, стояла серость, и подморозило. Она втянула воздух — холодный, колкий — и впервые за всё это время стало легче. Хоть немного.
О повестке из суда Виктория узнала, когда вернулась с работы. В почтовом ящике лежал конверт — всё официально: дата, время, кабинет. Ни звонков, ни сообщений от брата. Мать тоже молчала.
За пару дней до заседания мать позвонила.
— Вика, давай не будем доводить до суда. Это же позор. Родные люди… Мы что, чужие теперь?
— Я не хотела суда, — сказала Виктория спокойно. — Но ты же сама сказала: пусть детям останется. А я, значит, не семья.
— Я не это имела в виду… Я еще раз говорю, оставь это наследство, пожалей брата, семья у них многодетная. Ты же знаешь.
— Мама, ты всё сказала. Я просто поступаю по закону.
Мать повесила трубку без прощания.
В день суда Виктория пришла одна. Без Олега — он как всегда был в рейсе. Без Насти — оставила с подругой. Брат тоже пришёл один. Поздоровался коротко, без лишних слов. Глаза отводил.
В зале было тихо. Судья пролистала бумаги и сказала сухо:
— Иск о признании права на долю в наследстве. Возражения есть?
— Нет, — ответила Виктория.
Брат кашлянул, но ничего не сказал.
— Документы в порядке. Наследники первой очереди. Доли — равные.
Судья поставила подпись и отложила дело.
— Решение вступит в силу после истечения срока на обжалование.
Когда вышли, никто не говорил. Мать не пришла. Брат шёл немного впереди, не оборачиваясь. Позже от него пришло только одно сообщение:
«Надо разобраться, как мы будем делить дом и что с ним вообще делать.»
Вечером Виктория с Настей приехали. В дом. С ведром, тряпками, пылесосом в пакете. Настя мыла подоконник, Виктория — ванную. В спальне на полке Виктория заметила старую рубашку отца, аккуратно сложенную. Она взяла её, прижала к груди — ткань ещё пахла им, слабо, но ощутимо. Запах будто выдернул изнутри что-то глубоко спрятанное: как он утром возился с чайником, искал носки, как кряхтел, садясь на диван. Горло сжало, и она не удержалась — слеза упала прямо на ткань. Виктория повесила рубашку на спинку стула. Не могла снова убрать. Пусть висит. Тут. Пока мы здесь.
— Завтра постелим тут, в большой комнате. Окна надо будет потом мыть. Весной.
Телефон лежал на столе, отключённый. Никаких звонков, никаких сообщений. Только Настя, старая мебель, слабый запах валидола в ящике комода.
В этот вечер они сидели у окна. Без обид. Без объяснений. Просто — вместе.
Прошла неделя. Брат не звонил. Мать — тоже. Лишь сухое сообщение от брата: «Когда сможешь обсудить дом? Мы бы, может, начали ремонт, если будешь не против». Виктория не ответила сразу. Ей нужно было понять, что она чувствует — злость? Раздражение? Или уже ничего.
Они с Настей начали приезжать по выходным. Потихоньку. Пылесосили, мыли окна. Ходили в магазин — у дома был старый павильон, где продавали хлеб, прокисшее молоко и вялые яблоки. Настя как-то сказала:
— Тут пахнет, как в мультике про деревню. Тоже хочется молока и варенья.
Виктория улыбнулась. Варенья у неё не было. Но нашлись старые баночки в кладовке. Одна — с облепихой. Они открыли, перемешали с сахаром, ели с белым хлебом.
Олег вернулся из командировки в конце месяца. Приехал прямо к ним в дом, с рюкзаком и измятой курткой. Настя, увидев его в калитке, побежала босиком:
— Папа! Тут холодно, но красиво! А мама повесила рубашку дедушки. Она ещё пахнет!
Олег только прижал её к себе и кивнул Виктории.
— Вы молодцы. И вы справились.
— Мы просто живём. По чуть-чуть, — ответила она.
Они сели пить чай. В маленькой кухне. Стол шатался, сахар был в миске из-под оливье. Олег развернул вафельный торт, купленный по пути. Виктория спросила:
— Ты не против, если я… пока побуду тут с Настей? Просто немного. Надо переварить.
— Делай, как считаешь. Главное — будь спокойна.
Через неделю пришла мать. Без звонка. С сумкой.
— Я только на час. Посмотреть. Отец ведь тут жил. И вообще, дети скучают по тебе, Вика. И Витя тоже волнуется.
Она прошла по коридору, заглянула на кухню, в спальню, заметила рубашку. — Вот зачем это? Ну тряпьё же. Ты же не сентиментальная у нас была… — Может, и не была. Но тут спокойно. И тепло как-то. По-человечески.
Мать не спорила. Только спросила:
— Так что с домом? Вы же не будете тут жить, правда? У вас же и так есть квартира. А Вите тяжело. Трое детей.
Виктория сказала спокойно:
— Мы пока не решили. Сейчас просто разбираемся. А потом видно будет.
Мать ушла обиженная и недовольная, ничего не сказав на прощание. Вечером Виктория написала брату: «Дом пока трогать не надо. Мы его приводим в порядок. Весной можно будет обсудить». Ответа не было.
В марте Виктория зашла в отделение почты — получить письмо. Работница за окошком выдала и старую открытку, запоздавшую — на Новый год. От соседки отца, Раисы Сергеевны. Там был короткий текст: «Спасибо, что ухаживали за папой. Он вас всегда ждал». На открытке был напечатанный рисунок — домик с крыльцом. Простой, как из детства.
Виктория стояла с этой открыткой у окна. И вдруг поняла: она не обязана уступать. Не обязана всем быть удобной. И если в этом доме они с Настей чувствуют себя дома — значит, так и есть.
Весной на огороде проклюнулись прошлогодние тюльпаны. Настя их поливала из кружки. На крыльце сушилось бельё. Виктория вынесла кресло, поставила плед. Олег приезжал по выходным, варил суп, чинил розетки. Они почти не обсуждали, что дальше.
И это было правильно. Потому что не всё надо решать сразу. Иногда — достаточно просто дышать. Своим воздухом. В своём доме.
Виктория уже думала: может, выкупить у брата его часть. Она не хотела войны. Но и уступить просто так — не могла. Отец бы этого не понял. Он всегда верил, что справедливость — не громкие слова, а простые поступки.
Семья осталась, но как будто на другой стороне. Звонки стали редкими. Сообщения — сухими. Мать больше не приезжала. Но Виктория не злилась. Ей просто было жаль. Потому что она — не враг. Она просто выбрала себя.
И этого было достаточно.
