Вечерело. Дождь барабанил по оконным стёклам, разбиваясь на тысячи мелких брызг. Я, замученная десятичасовой сменой в бухгалтерии, еле передвигала ноги. Отчёты, цифры, звонки раздражённых клиентов — всё это высосало из меня последние силы. В сумке уютно устроились купленные по дороге пельмени и котлеты — спасение для уставшей женщины, которой ещё нужно накормить семью.
Я открыла дверь своим ключом, стараясь не шуметь. Может, повезёт, и Галина Ивановна уже ушла к себе…
— Явилась наконец! — раздался из кухни знакомый голос, от которого внутри всё сжалось. — Дима уже полчаса как домой пришёл, голодный сидит!
Глубоко вздохнув, я разулась, повесила мокрую куртку на крючок и прошла на кухню. Свекровь восседала за столом с чашкой чая, будто королева на троне. Её взгляд моментально опустился на пакет в моих руках.
— Что там у тебя? — она встала, словно учительница, готовая проверять домашнее задание нерадивой ученицы.
— Добрый вечер, Галина Ивановна. Пельмени и котлеты купила, быстро разогрею, — я старалась говорить спокойно, хотя внутри всё кипело.
Она поджала губы, выдержала театральную паузу, а затем выдала:
— Опять эти магазинные отравы? Анечка, ты же знаешь, что Димочке нельзя всю эту химию! У него желудок слабый, как у отца. Я вон борщ сварила ещё днём, настоящий, на косточке…
Я молча выкладывала продукты на стол. Хотелось ответить, что её «Димочке» уже тридцать пять, и он спокойно уплетает шаурму на обеде. Что после десяти часов работы я не обязана стоять у плиты ещё два часа. Что это, чёрт возьми, и мой дом тоже!
— Галина Ивановна, я устала сегодня, — только и сказала я, доставая сковородку.
— Ох, устала она! А я, значит, не устаю? Весь день на ногах: и постирала, и погладила, и борщ сварила. В наше время, знаешь, как было? Я с завода придёшь — и сразу к плите, и никаких полуфабрикатов! А вы, молодёжь современная…
Кухонная дверь скрипнула. На пороге стоял Дима, мой муж, с виноватой улыбкой.
— Привет, Анют, — он чмокнул меня в щёку. — Ма, что опять шумишь?
— Я не шумлю! — тут же переключилась свекровь на сына. — Я объясняю твоей жене, что тебе нельзя эту химию магазинную. У тебя желудок слабый, как у отца…
— Да нормальный у меня желудок, — отмахнулся Дима, заглядывая в кастрюлю с борщом. — О, борщ! А давайте сегодня борщ, а завтра Анины котлеты?
Он посмотрел на меня, ища поддержки. Я механически кивнула. Внутри словно что-то оборвалось. Снова компромисс, и снова не в мою пользу. Я отодвинула сковородку и отошла к окну, глядя на дождь.
— Правильно, — удовлетворённо кивнула Галина Ивановна, победно посмотрев в мою сторону. — В этом доме всегда готовили правильную еду.
В этом доме. В этом доме. Три года брака, а я всё ещё гостья здесь. Гостья, которой позволено ночевать в спальне хозяйского сына.
За окном усиливался дождь. Где-то внутри меня тоже начиналась гроза.
Разговор без поддержки
— Дим, так больше не может продолжаться.
Часы показывали половину двенадцатого. Мы лежали в постели, и мне казалось, что стены нашей спальни сжимаются вокруг меня. Тихий скрип половиц за дверью выдавал присутствие Галины Ивановны – будто она даже ночью не может оставить нас в покое.
Дима листал ленту в телефоне, делая вид, что не слышит. Мне пришлось повторить громче:
— Дим. Я с тобой разговариваю.
— Да слышу я, слышу, — он со вздохом отложил телефон. — Что опять случилось? Мама просто заботится о нас.
— Забота… — я села на кровати, чувствуя, как внутри поднимается волна обиды. — Дима, она контролирует каждый мой шаг! Что готовлю, как стираю, когда прихожу с работы! Сегодня зашла в ванную, а она перевесила мои полотенца, потому что «так правильнее». В шкафу переложила мои вещи, потому что «так аккуратнее».
Муж потёр переносицу – жест, который появлялся всякий раз, когда я заводила разговор о его матери.
— Ань, ну она просто старой закалки. Привыкла всё держать под контролем. Вспомни, она же одна меня растила после смерти отца.
— Я помню. Каждый день помню, — вздохнула я. — Она не дает мне об этом забыть. Но, Дим, это и мой дом тоже. Или нет?
В полумраке его лицо выглядело уставшим и каким-то беззащитным. Я знала этот взгляд. Сейчас он скажет что-нибудь примирительное, а потом сменит тему.
— Конечно твой, Анют. Просто… потерпи немного, ладно? Она ведь не со зла. Она была одна двадцать лет, понимаешь? Ей трудно привыкнуть, что в доме теперь есть ещё одна хозяйка.
Я чуть не рассмеялась. Хозяйка? Да Галина Ивановна скорее отдаст свою коллекцию фарфоровых статуэток соседской собаке, чем признает меня хозяйкой.
— А может, нам съехать? Снимать квартиру? — вопрос сорвался с губ раньше, чем я успела подумать.
Дима резко сел на кровати.
— Анют, о чём ты? Зачем деньги на ветер выбрасывать? У нас большой дом, места всем хватает. Да и мама… она одна останется. В её возрасте.
— Ей пятьдесят восемь, Дим. Она здоровее нас с тобой вместе взятых, — я вздохнула и легла, отвернувшись к стене. — Забудь. Я просто устала.
Повисла тишина. Дима осторожно коснулся моего плеча.
— Не обижайся. Давай просто попробуем ещё раз поговорить с ней. Вместе. Объясним, что некоторые вещи… ну… нужно обсуждать. Что ты тоже имеешь право голоса в этом доме.
Я промолчала. Мы оба знали, что никакого разговора не будет. Как не было его месяц назад, и два, и полгода. Дима никогда не найдёт в себе сил противостоять матери. А я… что ж, я продолжу быть невидимкой в собственном доме. Невидимкой, которая готовит не ту еду, вешает полотенца не на те крючки и возвращается с работы не в то время.
— Я люблю тебя, — прошептал Дима, прижимаясь ко мне.
— И я тебя, — ответила я, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.
Я действительно любила его. Любила его доброту, его улыбку, его заботу. Но иногда, вот как сейчас, мне казалось, что в этом доме я люблю призрака – мальчика, который так и не стал мужчиной. Мальчика, который боится расстроить маму.
За стеной скрипнули половицы. Она всё ещё слушала. Я накрылась одеялом с головой, пытаясь спрятаться от невидимого взгляда, который, казалось, проникал сквозь стены.
Переделанная спальня
Это был обычный вторник. Я задержалась на работе — квартальный отчёт не желал сходиться, и пришлось перепроверять каждую цифру. Начальник дважды заглядывал в кабинет, нервно постукивая пальцами по дверному косяку. К семи вечера глаза слипались, а голова гудела. Домой хотелось просто нечеловечески.
Звонок от Димы застал меня в маршрутке.
— Ань, ты скоро? — его голос звучал странно, напряжённо.
— Минут двадцать, а что? — я прижала телефон к уху, пытаясь перекричать шум двигателя.
— Ничего… просто мама… В общем, приезжай скорее.
И повесил трубку. Сердце ёкнуло. Что на этот раз? Выбросила мою любимую кружку? Отдала соседке мои туфли, потому что «они всё равно пылятся»? Перемыла всю посуду, которую я утром оставила сушиться, потому что «неправильно расставлено»?
Домой я почти бежала. Предчувствие чего-то нехорошего не отпускало.
Дима встретил меня в прихожей. Глаза бегают, руки теребят край рубашки.
— Анют, только не психуй, ладно? Мама хотела как лучше.
Я молча сбросила туфли и прошла в дом. В гостиной сидела Галина Ивановна, с таким видом, будто вот-вот объявит о начале Третьей мировой.
— Добрый вечер, Анечка! А я тут кое-что сделала для тебя и Димочки! — её голос звенел наигранной радостью.
— Что именно? — спросила я, чувствуя, как холодеет спина.
— Пойдём, покажу!
Она поднялась и быстрым шагом направилась к лестнице на второй этаж, где располагалась наша спальня. Я переглянулась с Димой — он выглядел как нашкодивший школьник.
То, что раньше было нашей спальней, уже на неё не походило. Большая кровать исчезла. Вместо неё стоял раскладной диван, журнальный столик и два кресла. Мой туалетный столик переехал к окну, а шкаф с нашими вещами и вовсе куда-то пропал.
— Что это? — мой голос звучал как чужой.
— Разве не чудесно? — Галина Ивановна всплеснула руками. — Я подумала — зачем вам такая огромная спальня? Тут теперь будет гостиная, для приёма друзей! А вы переедете в маленькую комнату рядом с моей. Там как раз поместится кровать и тумбочка. Практичнее будет, правда?
Я стояла, не в силах пошевелиться. Мои книги, лежавшие на прикроватной тумбочке, сиротливо жались друг к другу на подоконнике. Фотография нашей свадьбы, которая всегда стояла у кровати, исчезла.
— А наши вещи? — только и смогла выдавить я.
— Я всё аккуратно сложила в коробки, стоят в кладовке. Вы разберёте потом, что нужно. Там много лишнего, я смотрю. Вот эти твои журналы, старые альбомы…
Голова закружилась. Я опустилась на краешек дивана, пытаясь дышать медленно и глубоко. Перед глазами всплыли мамины альбомы с фотографиями — единственное, что у меня от неё осталось. «Лишнее».
— Дима, — позвала я, не оборачиваясь.
Он переминался с ноги на ногу в дверях.
— Анют, мама просто хотела сделать сюрприз. Малая комната действительно уютная, и…
— Я не буду там жить, — голос дрожал, но я старалась говорить твёрдо. — Это была НАША спальня. Мы её вместе обустраивали. Ты помнишь, как мы выбирали эту кровать? Как спорили из-за цвета обоев?
— Вот именно! — вмешалась Галина Ивановна. — Обои ужасные! Я всегда говорила, что с твоим-то вкусом, Анечка…
Я резко встала. В глазах потемнело от ярости.
— Нет! — крикнула я так громко, что свекровь отшатнулась. — Хватит! Это мой дом тоже! Моя спальня! Мои вещи! Вы не имели права!
— Как ты разговариваешь со старшими? — Галина Ивановна побагровела. — В мои времена невестки…
— Мне плевать на ваши времена! Я живу сейчас! И я хочу жить в своем доме, а не в вашем филиале музея прошлого века!
Воздух словно загустел. Я развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что со стены в коридоре упала фотография. Стекло разбилось, разлетевшись осколками. Как и моё терпение.
Переполненная чаша
Я сидела на скамейке в парке, куда добежала, не разбирая дороги. Холодный ветер пробирал до костей — в спешке я даже не накинула куртку. Телефон разрывался от звонков Димы, но я не отвечала. Внутри бушевал ураган эмоций: обида, гнев, отчаяние. Три года. Три года я молчала, терпела, пыталась быть «хорошей невесткой». И к чему это привело?
Вспомнились мамины слова, сказанные незадолго до свадьбы: «Аня, милая, ты выходишь замуж не только за Диму, но и за его мать. Готова ли ты к этому?» Тогда я лишь рассмеялась. Мама всегда преувеличивала. А теперь…
Телефон снова зазвонил. На этот раз я ответила.
— Где ты? — голос Димы звучал испуганно. — На улице холодно, ты без куртки убежала!
— В парке у пруда, — ответила я безжизненно. — Дима, я так больше не могу.
— Сейчас приеду, только не уходи.
Он примчался через пятнадцать минут, запыхавшийся, с моей курткой в руках. Накинул мне на плечи, сел рядом.
— Прости за маму… она… она не подумала.
— Нет, Дима, — я повернулась к нему. — Она как раз подумала. Очень хорошо подумала. Она специально это сделала, чтобы показать мне моё место.
— Что ты такое говоришь? Она просто…
— Прекрати её защищать! — я сорвалась на крик. — Хоть раз в жизни посмотри правде в глаза! Она специально дождалась, когда меня не будет дома. Специально переделала НАШУ спальню. Специально сложила мои вещи в коробки и назвала лишними! Она не считает меня частью вашей семьи. Для неё я — чужачка, которая увела у неё сыночка!
Дима молчал, глядя себе под ноги. Ветер трепал его волосы, и в тусклом свете фонарей я заметила, что на висках у него появилась седина. Когда это произошло? Почему я раньше не замечала?
— Анют, что нам делать? — спросил он тихо.
Я сглотнула ком в горле.
— Мы должны съехать, Дима. Или я ухожу одна.
Повисла тишина. Где-то вдали проезжали машины, свет их фар выхватывал из темноты силуэты деревьев.
— Уходишь… совсем? — его голос дрогнул.
— Да, — я смотрела прямо перед собой. — Я люблю тебя, Дима. Но я не могу больше жить под одной крышей с человеком, который не уважает меня, мои границы, мою жизнь. Я пыталась. Бог свидетель, я пыталась! Но сегодня… это последняя капля.
— Я поговорю с ней, — он взял меня за руку. — Серьёзно поговорю.
— Ты всегда так говоришь, — я горько усмехнулась. — А потом ничего не меняется. Она переставит мебель обратно, извинится сквозь зубы, а через неделю снова начнёт комментировать мою стряпню, мою одежду, мой график. А ты снова будешь молчать.
— В этот раз будет по-другому, — он сжал мою руку крепче. — Я обещаю.
Я посмотрела ему в глаза — в них читалась искренность, но и страх тоже.
— Докажи, — сказала я твёрдо. — Возвращаемся домой, и ты прямо сейчас говоришь с ней. Не завтра, не в выходные — сейчас. Я не переступлю порог того дома, пока не услышу, что ты поставил свою мать на место.
— Хорошо, — Дима выпрямился. В его взгляде появилась решимость, которой я давно не видела. — Поехали домой.
Мы шли к дому молча. Я чувствовала, как внутри клокочет решимость вперемешку со страхом. А что, если он снова отступит? Что, если его хватит только на полуразговор, на невнятные просьбы, которые Галина Ивановна пропустит мимо ушей?
У калитки Дима остановился и повернулся ко мне.
— Анют, что бы ни случилось… я с тобой. Я не позволю разрушить нашу семью. Даже если для этого придётся… — он запнулся.
— Даже если для этого придётся наконец-то стать мужчиной, а не маминым сыночком? — жёстко закончила я за него.
Он вздрогнул, как от пощёчины, но кивнул.
— Да. Именно так.
Мы вошли в дом. В прихожей горел свет. На кухне гремела посуда — Галина Ивановна делала вид, что ничего не произошло. Дима сжал мою руку и решительно направился на кухню. Я осталась стоять в коридоре, прислушиваясь к каждому звуку.
— Мама, нам нужно поговорить, — голос Димы звучал непривычно твёрдо.
Началось. Точка невозврата пройдена, и теперь всё изменится. Так или иначе.
Сын делает выбор
— Сейчас не время, Димочка. Я ужин разогреваю, — голос Галины Ивановны звучал будничнои обыденно, словно не она несколько часов назад перевернула нашу спальню вверх дном.
Я затаилась в коридоре, вслушиваясь в каждое слово. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, его стук слышен на всю квартиру.
— Нет, мама. Именно сейчас, — голос Димы звучал непривычно низко и твёрдо. — Садись. Нам нужно серьёзно поговорить.
Звякнула крышка кастрюли. Скрипнул стул.
— Что на тебя нашло? — в голосе свекрови зазвучали тревожные нотки. — Это всё она, да? Настроила против родной матери?
— Прекрати сейчас же, — резко оборвал её Дима. — Именно об этом я и хочу поговорить. О том, как ты постоянно пытаешься столкнуть нас с Аней лбами.
— Что за ерунда! Я только…
— Мама! — его голос повысился. — Дай мне закончить! Сегодня ты перешла все границы. Ты вошла в нашу спальню, перевернула всё вверх дном, убрала наши личные вещи. Без спроса, без предупреждения. Как ты могла?
— Я хотела сделать сюрприз! — в голосе Галины Ивановны появились слезливые нотки. — Думала, вам понравится! Маленькая спальня уютнее, а тут можно гостей принимать… Я ваше счастье хочу…
— Наше счастье? — Дима горько усмехнулся. — Наше счастье — это когда мы сами решаем, где и как нам жить! Когда нас не контролируют, не указывают, не делают за нас выбор!
— Если бы я вас не контролировала, — голос свекрови стал ледяным, — твоя жена давно бы посадила тебя на одни полуфабрикаты! Ты бы ходил в мятых рубашках и…
— И что с того?! — взорвался Дима. — Это моя жизнь, мама! Моя! Я взрослый человек, мне тридцать пять лет!
— Вот именно! — Галина Ивановна тоже повысила голос. — Тридцать пять! А ведёшь себя как мальчишка, который не видит дальше своего носа! Эта твоя Анька вертит тобой как хочет!
На мгновение повисла звенящая тишина. Я вцепилась пальцами в стену, боясь пошевелиться. «Эта твоя Анька» — слова ударили как пощёчина. Три года брака, а для неё я всё ещё чужая.
— Её зовут Анна, — тихо, но отчётливо произнёс Дима. — Анна Владимировна. Она моя жена. Я её люблю.
— Диму…
— Нет, мама. Послушай меня внимательно, — его голос окреп. — Я никуда не уеду из этого дома. Это дом моего отца, и теперь это мой дом. Но я не позволю тебе больше унижать мою жену. Не позволю контролировать каждый её шаг. Не позволю указывать, что ей готовить, как стирать и где складывать свои вещи!
— Да как ты смеешь…
— И еще, мама, — Дима, кажется, не слышал её, — мы возвращаем нашу спальню. Сегодня же. И если ты ещё раз, хоть раз зайдёшь туда без нашего разрешения… нам придётся подумать о том, чтобы жить отдельно.
Наступила мёртвая тишина. Я затаила дыхание.
— Ты… ты выгонишь родную мать? — голос Галины Ивановны дрожал. — Ради неё?
— Я этого не говорил, мама, — вздохнул Дима. — Никто тебя не выгоняет. Это твой дом тоже. Но и Анин тоже. Понимаешь? Её. Тоже.
Снова наступила тишина. Я слышала, как тикают часы на стене, как где-то капает вода из крана.
— Я всё для тебя делала, — голос Галины Ивановны стал тихим, надломленным. — Всю жизнь — только для тебя. Когда твой отец умер, я не опустила руки, не сдалась. Вставала в пять утра, работала на двух работах… Лишь бы у тебя всё было. А теперь…
— Мама, — Димин голос смягчился, но твёрдость не исчезла. — Я благодарен тебе за всё. Правда. Но то, что ты для меня делала… это не даёт тебе права распоряжаться моей жизнью сейчас. Я взрослый человек. У меня есть жена. Мы с ней одна семья, понимаешь?
Я услышала всхлип. Моё сердце сжалось. Нет, я не желала зла Галине Ивановне. И в глубине души я понимала её страх остаться одной, её нежелание отпустить единственного сына. Но…
— Что теперь будет? — дрожащим голосом спросила она. — Я больше не нужна тебе, да?
— Ну что ты такое говоришь, — Дима, судя по звуку, придвинул свой стул ближе. — Конечно, нужна. Ты моя мама. Я люблю тебя. Просто… нам нужно научиться жить вместе, не наступая друг другу на пятки. С уважением к личным границам.
— Границам… — она повторила слово, будто пробуя его на вкус. — В моё время в семьях не было никаких границ, Дима. Семья — это одно целое.
— Времена меняются, мама, — мягко сказал он. — И ты можешь измениться вместе с ними.
Снова повисла тишина. Я переминалась с ноги на ногу, не зная, войти мне или остаться в коридоре.
— Я не хочу терять тебя, сынок, — наконец произнесла Галина Ивановна дрогнувшим голосом.
— Ты меня не потеряешь. Просто… попробуй принять Аню. По-настоящему. Не как соперницу, не как девочку, которую нужно учить жизни. А как равную. Как члена нашей семьи.
— Я… попробую, — её голос звучал неуверенно. — Но не обещаю, что сразу получится. Старые привычки…
— Я знаю, мама. Никто не ждёт мгновенных чудес. Просто… старайся. Ради меня. Ради нас.
Я услышала звук отодвигаемого стула и решила, что пора войти. Сердце колотилось так сильно, что звук его ударов, казалось, заполнял весь дом. Я глубоко вдохнула и шагнула на кухню.
Галина Ивановна сидела за столом, бледная, с покрасневшими глазами. Дима стоял рядом, положив руку ей на плечо. Когда я вошла, он поднял глаза и слабо улыбнулся мне.
— Анют, — он протянул руку.
Я подошла и взяла его ладонь. Галина Ивановна смотрела на меня. В её взгляде читалась смесь эмоций: обида, смятение, страх… и что-то ещё, чего я раньше не видела. Может быть, первое, еле заметное признание моего существования?
— Мы… — она откашлялась, — мы завтра вернём спальню в прежний вид. Я помогу передвинуть мебель.
Это не было извинением. Но для неё и такие слова стоили немыслимых усилий. Я кивнула.
— Спасибо.
Наши взгляды встретились — две женщины, любящие одного мужчину. Бой без победителя. Но может быть, хотя бы ничья была возможна?
Первый шаг к миру
Я проснулась от запаха свежесваренного кофе. Солнце едва пробивалось сквозь занавески, часы показывали начало седьмого. Рядом посапывал Дима, раскинувшись на кровати. Наша кровать. В нашей спальне. Мы вернули всё на свои места только к двум часам ночи — измученные, но довольные.
Набросив халат, я спустилась вниз. На кухне горел свет. Ну конечно, Галина Ивановна с пяти утра на ногах. Как всегда.
Я на мгновение замерла у двери. Сердце застучало быстрее. Вечер вчерашнего дня перевернул всё с ног на голову, и я не знала, чего теперь ждать. Наорёт на меня? Будет молчать, поджав губы? Или сделает вид, что ничего не произошло?
Глубоко вздохнув, я шагнула на кухню.
Галина Ивановна стояла у плиты, помешивая что-то в кастрюльке. Обернувшись на звук моих шагов, она как-то странно дёрнулась, словно хотела что-то сказать, но передумала.
Я прошла к столу и замерла. На нём стояли три тарелки: Димина, с щербинкой, которую он ещё в детстве обколол; её любимая, с золотым ободком; и… новая, глубокая, с васильками — из сервиза, который я привезла с собой в этот дом три года назад. Сервиз, который всё это время пылился в дальнем шкафу, потому что «не сочетается с остальной посудой».
— Доброе утро, — пробормотала я, не веря своим глазам.
Галина Ивановна кивнула, не глядя на меня. Её руки, всегда такие уверенные, заметно дрожали.
— Кофе готов, — проговорила она отрывисто, кивнув на турку. — Будешь?
— Буду, спасибо.
Она налила кофе в мою чашку — не свою излюбленную фарфоровую, которую обычно ставила передо мной, а ту, что я сама всегда выбирала из шкафа, когда её не было дома. Откуда она знает?..
— Омлет будешь? — спросила она, всё так же не глядя на меня.
— Буду, — повторила я, всё ещё не веря происходящему.
Повисла тишина, нарушаемая только звяканьем посуды и шипением масла на сковородке. Я грела руки о чашку с кофе и украдкой поглядывала на ссутулившуюся спину свекрови.
Она выглядела старше, чем вчера. И меньше ростом. Я вдруг с удивлением поняла, что мы с ней почти одного роста — а ведь все эти годы она казалась мне выше на голову.
— Я тут подумала… — вдруг начала она, не отрываясь от готовки. — В субботу Пасха. Надо бы куличи печь. У меня рецепт есть, бабушкин. Может… может, вместе испечём?
Я застыла с чашкой у рта. Галина Ивановна, предлагающая мне что-то делать вместе? Да ещё и куличи, святая святых, рецепт которых она хранила как зеницу ока и каждый год пекла их в гордом одиночестве?
— С удовольствием, — проговорила я осторожно, ожидая подвоха.
Но подвоха не последовало. Она лишь кивнула, шмыгнула носом и сняла сковородку с плиты. Повернувшись, она разложила омлет по тарелкам — мне, себе, и Диме, которого ещё не было на кухне. Потом села напротив, разгладила скатерть и уставилась в свою тарелку.
— Очень вкусно, — похвалила я, попробовав омлет.
— Специй маловато, — буркнула она, но без обычной резкости. — Я постарела, вкус уже не тот стал.
— В самый раз, — возразила я, и наши взгляды наконец встретились.
В её глазах — тёмно-карих, совсем как у Димы — я увидела странную смесь эмоций: настороженность, усталость и что-то похожее на… раскаяние? Она быстро отвела взгляд.
— Как спалось на старом месте? — спросила она, старательно разрезая омлет на мелкие кусочки.
— Хорошо, — ответила я. — Спасибо, что… что помогли всё вернуть.
— Я и устроила весь этот бедлам, — неожиданно резко сказала она. — Не за что тут благодарить.
Я промолчала, не зная, что ответить. В тишине отчётливо слышалось тиканье часов и шаги Димы наверху. Галина Ивановна вдруг с громким стуком положила вилку.
— Дура я старая, — выпалила она, глядя в сторону. — Думала, осчастливлю вас своими переделками. Всю жизнь всё решала сама, с тех пор как Димкин отец умер. Привыкла, что лучше знаю. А вышло… вышло, что чуть семью сыну не разрушила.
Её голос дрогнул на последних словах, и она поспешно схватила чашку, делая вид, что пьёт кофе. Я смотрела на неё — на седеющие волосы, на морщинки вокруг глаз, на руки в старческих пятнах — и внезапно увидела в ней не грозную свекровь, а просто уставшую пожилую женщину, которая боится остаться одна.
— Мы бы никуда не ушли, — сказала я тихо. — Если бы вы просто… дали нам немного пространства.
— А вы теперь не уйдёте? — её голос звучал почти по-детски беззащитно.
Я покачала головой:
— Нет. Не уйдём.
На лестнице послышались шаги, и Дима вошёл на кухню, зевая и потягиваясь.
— О! — он удивлённо остановился на пороге. — Вы обе тут! И никто никого не убил!
— Балбес, — проворчала Галина Ивановна, но её губы тронула лёгкая улыбка. — Садись завтракать, остынет всё.
Дима поцеловал меня в макушку, потом чмокнул мать в щёку и плюхнулся на стул. Он с удивлением уставился на тарелку:
— О! Моя любимая треснутая тарелка! А я думал, ты её давно выбросила, мам.
— Хотела, — проворчала она. — Да всё руки не доходили.
Я поймала её взгляд через стол. И, может, мне показалось, но на мгновение в её глазах промелькнуло что-то вроде заговорщицкой искорки. Не дружба, нет. До этого было ещё далеко. Но, может быть, перемирие? Молчаливое соглашение жить дальше, учась уважать границы друг друга?
Дима с аппетитом набросился на еду, что-то рассказывая с набитым ртом про работу и нового начальника. Галина Ивановна цокала языком и качала головой, но уже без прежней язвительности. А я смотрела на них обоих и думала, что, может быть, через много-много месяцев, мы научимся быть настоящей семьёй.
И кто знает — может, когда-нибудь я даже буду скучать по этой кухне, когда мы с Димой всё-таки решимся свить собственное гнёздышко. Но это будет наше решение. Не побег, не спасение, а просто новый этап в жизни.
А сейчас… сейчас в этом доме наконец-то зазвучал и мой голос. Негромкий, но уверенный. И, что самое удивительное, его наконец-то начали слышать.
