— После четверых братьев (Саши, Коли, Миши и Леши) в родительском рвении наступил перерыв лет в восемь. После чего появились еще три погодка — Вова, Вера и Ваня. Еще перерыв — и получился я. Человеческих имен на всех не хватило, а у русской интеллигенции тогда был культ Толстого, умершего за два года до этого, — рассказывал Лев Ошанин про свою семью.
«Эх, дороги… пыль да туман», «Издалека долго течет река Волга», «Ехал я из Берлина», «И снег, и ветер, и звезд ночной полет», «Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика — наш цветок», «Солнечный круг», «А у нас во дворе есть девчонка одна», «Просто я работаю волшебником», «Если любишь — найди, если хочешь — приди», «Зачем цвели обман-цветы», «Сходятся синие сумерки».
Читаешь названия и строчки, и в памяти тут же оживают песни, то переливаясь нежным колокольчиком, то звеня набатом. Узнаваемы, на подкорке надежно записаны. А ведь слова к ним придумал он — советский поэт-песенник Лев Ошанин, родившийся в 1912 году в Рыбинске. Судьба у него оказалась просто потрясающей.
К несчастью, отец семейства Ошаниных умер в 50 лет, когда маленькому Левушке было 3 года. Иван и Мария Ошанины были обедневшими дворянами, народниками, заботившимися о крестьянах. Иван Ошанин трудился земским начальником больше 20 лет, ему во всем помогала преданная супруга. Кстати, ее музыкальный талант передался всем ее детям, а двое сыновей даже стали певцами.
«Меня обжигали любимые губы, я видел ненастье, и пепел, и прах»
Отец умер в 1915 году. Мать открыла детсад, организовывала благотворительные концерты, старший брат бросил университет и пошел работать. А вскоре грянул 1917 год…
— Что я помню о детстве? Мне пять лет. Мы лежим на полу, а в окнах пляшет пламя. Это горит спиртовой завод. Говорят, что спирт тек по земле, а люди пили его, припадая к земле. Это 1917 год. Толпа разгромила Государственный винный склад. Кто-то выстрелил в емкость со спиртом, видимо, от окурка спирт загорелся и огненной лавиной стал скатываться в Коровку, — вспоминал Ошанин.
Мать с младшими детьми уехала в Ростов Великий, где жила родня мужа. Она тут же поступила на работу — открывала первый государственный детсад в городе. Он размещался в купеческом доме, утопавшем в яблоневом саду.
— В Ростове мы жили с мамой, сестрой Верой и братом Владимиром. Есть было нечего. Эти яблоки спасли нас – коричные, анисовка, антоновка, — вспоминал Ошанин. — В 1922 году мы с мамой и Верой переехали в Москву, где мама работала в детсаду и спала там же за печкой. Меня отдали в детдом, лишь через год мать назначили заведующей, дали ей комнату, она забрала меня к себе.
Удивительна судьба этого семейства, ведь в ней отражена эпоха, когда вихрем революции большие дружные семьи разметало по стране и по миру. Среди братьев были красный и белый, белоэмигрант и гроза басмачей (сражался с ними в 12 лет!), участник войны и репрессированный. Их жизни сложились по-разному, а самым известным из детей стал младший Лева.
— С детства я жил в музыке. Мать моя преподавала в музыкальной школе, два брата стали певцам, сестра была пианисткой. Один я из всей семьи не выучился играть на рояле: для меня музыка обернулась словами песен, — делился поэт.
Но какая впечатляющая рабочая биография у Льва Ошанина! С 17 лет работал токарем на заводе, писал стихи, которые печатали в «Комсомолке», а в 1932 году поэт уехал по комсомольской путевке в тундру на строительство города Хибиногорска. Работал на Хибиногорской апатитовой фабрике, затем директором клуба горняков, а после разъездным корреспондентом газеты «Кировский рабочий». Написал такие строки:
Я токарем был и директором клуба,
Солдатом в газете, прорабом в горах.
Меня обжигали любимые губы,
Я видел ненастье, и пепел, и прах…
А вот из комсомола его турнули из-за наличия брата-белоэмигранта. И уволили из редакции. Но Ошанин рук не опустил. В 1936 году Лев снова оказался в Москве и поступил в Литературный институт имени А. М. Горького. Женился на литераторе Елене Успенской (внучке писателя Глеба Успенского), родились дочь Таня и сын Сережа.
На войну поэта не взяли — зрение было отвратительное. Ошанины отправились в Елабугу в эвакуацию. Там Лев встретил Бориса Пастернака, посоветовавшего ему вступить в Союз советских писателей, с членским билетом которого можно было попасть на фронт даже с плохим зрением. Так Ошанин стал военным корреспондентом: ездил в командировки на передовую от Политуправления Красной Армии, сотрудничал в военных газетах, выступал перед бойцами.
«Почему поют только про парней, а о девчонках ни слова?»
После войны он был уже прославленным поэтом, и, что главное, песни на его стихи любил народ.
— Песня «У нас во дворе» появилась так же, как и многие случайно. Ошанин пришел и показал эти стихи. Островский попросил меня, я пришел и вот мы втроем разучивали эту песню. Она должна была прозвучать на передаче «С добрым утром!», — рассказывал однажды Кобзон.
Как вспоминали позже авторы, песня стала настолько популярной, что со всего Советского Союза в редакции крупных радиостанций полетели письма. Слушатели просили написать продолжение. В итоге, родилась композиция «И опять во дворе».
Кобзона снова ждал внушительный успех, но авторы этих песен Аркадий Островский и Лев Ошанин столкнулись с неожиданной критикой. «Почему поют только про парней, а о девчонках ни слова?» — вопрошали советские дамы. «Да не вопрос!» — решили авторы и написали песню «Я тебя подожду», которую замечательно исполнила Майя Кристалинская.
И опять полетели письма: про-дол-же-ние! Вот так на свет появилось несколько песен цикла. Получился душевный песенный сериал.
«Поэту особое внимание уделялось не только комсомолками, но и просто молодыми, поэзией подшибленными девахами»
У Ошанина было выпущено около 70 сборников стихов, в соавторстве с женой он писал пьесы, а еще преподавал в литинституте. Лев часто ездил с выступлениями по всей стране. Вот как вспоминал об этом писатель Виктор Астафьев.
Большой творческой шайкой двигались мы по Оби на теплоходе, и за нами прилетал вертолет, чтобы кинуть нас к нефтяникам иль рыбакам на выступления. С Левой хорошо и легко работать было. В какую аудиторию ни войдешь, везде под хлопанье народ скандирует: «Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я».
И хочешь – не хочешь, по пожеланию и призыву трудящихся говорить, петь песни, словом, общаться с народом приходится Ошанину, а мы, устроившись за его спиной, дрыхнем с похмелюги. Читать и говорить Лева умел зажигательно, с энтузиазмом, но однажды все же взмолился: не могу, говорит, братва, больше вострублять, — и в Нарыме, на краю земли, пришлось вечер вести мне, однако народ все равно востребовал Леву, он попел и, хотя вяло уже, потопал и похлопал вместе с гостеприимным народом.
Поклонники, а особенно поклонницы обычно бывают все же не у поэтов и композиторов, а у тех, кто исполняет их творения на сцене. Но Ошанин пользовался огромной популярностью у женского пола.
Везде — от Томска до Нарыма — поэту особое внимание уделялось не только комсомолками, но и просто молодыми, поэзией подшибленными девахами. Одна деваха, которую Лева потом называл маркитанткой, почти на ходу прихватила Леву еще в Томске, в номере люкс, — вспоминал Виктор Астафьев.
Пока мы, прозаики и прочая творческая чернь, в автобусе костерили удачливого поэта за легкомысленность, он читал деве зажигательные стихи. Явился разрумяненный, просветленный ликом, плюхнулся на автобусное сиденье и сразу ублаженно заснул.
Прозаики, завидуя поэту, материли его сквозь зубы, сулились нажаловаться в секретариат Союза писателей. А поэту, да еще в очках с толстыми стеклами, что? Спит себе и сладострастно улыбается.
Ошанин не чувствовал своих лет, всегда был жизнелюбивым и деятельным. Женщинам это нравилось.
Простите меня, ровесники, я не знаю, какого я поколения, — говорил Ошанин. — В двадцать лет я мечтал написать молодежную песню, а написал в тридцать пять. И тогда двадцатилетние люди из разных стран пели вместе со мной «Эту песню не задушишь, не убьешь…» И они стали моими одногодками.
Я не знаю, какого я поколения… В сорок шесть лет я написал другую песню. Студенты, десятиклассники, ребята из ПТУ, помните? Вы вместе со мной встречали и снег, и ветер, и звезд ночной полет… И стали моими сверстниками.
Я не знаю, какого я поколения. В семьдесят пять я полюбил девчонку, которой было двадцать, и мне иногда кажется, что она старше меня.
Что за девчонка? А как же жена?
С женой случилась трагедия. Она была внучкой писателя Глеба Успенского. В конце жизни он сошел с ума, бродяжничал и перерезал себе горло тупым ножиком… Супруга Ошанина Елена успешно трудилась в редакциях «Нового мира», «Комсомолки», «Пионерской правды», написала книгу о биологах «Наше лето».
Беда случилась, когда Ошанин (ему было чуть за пятьдесят) влюбился в свою студентку Галину. Лев ушел из дома, а в то злосчастное утро зашел с Галей на старую квартиру к Елене забрать вещи. Вспыхнул страшный скандал. Когда бывший муж со студенткой вышли, 50-летняя Успенская выпила водки и вышла из окна на девятом этаже. Прасковья Мошенцева, врач Кремлевской больницы, писала в своей книге, что первой обнаружила тело на асфальте.
— А Лев Ошанин женился еще не один раз. Совсем недавно узнала о его смерти. Газеты писали, что умер он в одиночестве…, — резюмировала Мошенцева.
В одиночестве ли? Сохранились свидетельства тех, кто вращался в творческой тусовке. Со своей второй женой Галиной Ошанин жил на своей даче в Переделкино. Но счастье его было недолгим — она начала тайно встречаться с садовником… Как только тайное стало явным, Лев выставил ее из дома.
Но свято место рядом с ним пусто не бывало.
— Вчера, на похоронах Озерова, где мне пришлось сказать несколько слов, я увидел Льва Ошанина, еще пару лет назад гражданского мужа Маргариты. Разница была, кажется, лет в 60, но он жив, бодр, шутит. Кажется, чтобы не травмировать, ему не сказали о ее смерти, — вспоминал об Ошанине писатель Сергей Есин в дневнике, упоминая о смерти 28-летней Маргариты Михайловской.
Кому поэт посвятил эти прекрасные стихи?
И волосы рыжи, и тонки запястья,
И губ запрокинутых зной…
Спасибо тебе за короткое счастье,
За то, что я молод с тобой.Протянутся рельсы и лязгнут зубами.
Спасибо тебе и прощай.
Ты можешь не врать мне про вечную
память,
Но все ж вспомянешь невзначай!Тщеславье твое я тревожу немножко,
И слишком ты в жизни одна.
А ты для меня посошок на дорожку,
Последняя стопка вина.Нам встретиться снова не будет оказий –
Спешат уже черти за мной.
Ты тонкая ниточка радиосвязи
С моей ненаглядной землей…
Не забываем и о том, что рассказывал Виктор Астафьев про «маркитанок» Ошанина. А вот что он писал про последние годы жизни поэта:
Издалека услышал, что Лева на старости лет хватанул аж в Америку. Чего ему, насквозь комсомольско-молодежному певцу, грустному, ослепшему старику, делать в этой толстопузой стране? Недоумевал. Но у него на всем свете после гибели жены оставалась только дочь, говорят, она вышла замуж за американца, вот следом за дочерью и двинулся родитель.
Дочь Татьяна вышла замуж не за американца, а за русского физика, которого пригласили на работу в один из американских университетов. Но Лев погостил у дочери и вернулся в Россию. Одиноким он не был и в последние годы жизни, и по-прежнему преподавал в Литературном институте.
— Из-за плохого зрения он не водил в машину: в институт его привозил на белой «Волге» личный шофер. Я запомнил именно белую — быть может, потому, что это была его последняя машина. Она-то и доставила его в январе 92-го в Малеевку (в Дом творчества, — ред.). Не одного — с литературным секретарем. Это была бледная девчушка, его бывшая студентка, которая носила за ним его щегольскую тросточку, он же, плотный, ухоженный, в модном китайском пальто, никогда не опирающийся на эту свою тросточку, разве что поигрывающий ею, величал свою наперсницу по имени-отчеству, надеясь, видимо, скрыть этим их подлинные отношения, — рассказывал писатель Руслан Киреев.
Интересная судьба…
Жизнь моя ковыляет между свежих могил.
Я вырастил семь собак и шесть из них схоронил.
Восемь яблонь я посадил, чтоб ветки взлетали ввысь.
Сгорело шесть от мороза, а две не прижились.
Где братья мои — великаны, где мать моя и сестра?
Мои города я вижу сквозь языки костра.
Но если мне в жизни осталось еще четыре дня —
Никто не заставит в покое дома сидеть меня.
/1987/
Таким уж он был, Лев Ошанин: поэтом, любящим жизнь. Умер в 1996 году в возрасте 84 лет.
— Пусть пухом тебе будет родная земля, поэт, — писал Астафьев, — а как жизнь прожить и закончить — знать нам не дано, и вернее тебя едва ли кто об этом скажет: «Зачем пришел средь бела дня? Зачем ушел в скупой рассвет? Ни у тебя, ни у меня, ни у людей ответа нет».
