— Папа попросил помочь забор поправить. Я поеду на выходные. Если захочешь, приезжай.
Слова прозвучали легко и буднично в залитой солнцем кухне. Вероника аккуратно, без суеты, укладывала в большую хозяйственную сумку упаковки с гречкой и макаронами, несколько банок консервированной сайры, свежий, ещё тёплый батон. Запах крепкого утреннего кофе всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с тонким ароматом разрезанного лимона, лежавшего на блюдце. Обычное субботнее утро, ленивое, пронизанное покоем и обещающее два дня размеренной жизни без работы и будильников. Кирилл, развалившись на диване в гостиной, что-то безучастно щелкал пультом, и до кухни доносились обрывки то новостных сводок, то рекламных джинглов, то натужных реплик из какого-то сериала. Он даже не повернул головы, только хмыкнул что-то неразборчивое — звук, который мог означать что угодно, от согласия до полного безразличия.
Вероника не обратила внимания. Она привыкла к его субботней апатии, к этому состоянию полудрёмы, в которое он погружался после рабочей недели. Она застегнула тугую молнию на сумке, провела ладонью по гладкой, прохладной поверхности кухонного стола. Мыслями она была уже там, на старой родительской даче: представляла, как скрипят под ногами сухие сосновые иголки на тропинке к дому, чувствовала смолистый запах свежеспиленной доски, который так любил её отец, и почти ощущала вкус маминого яблочного пирога. Это был её мир, её островок стабильности и детства.
— Я тогда поехала, — сказала она чуть громче, заходя в прихожую. Её кроссовки уже стояли у порога, а рука сама потянулась к полке, где на керамической тарелке лежали ключи от её машины.
И вот тут что-то сломалось. Что-то в этой её спокойной фразе, в её собранности, в сухом звяканье ключей в её пальцах, сработало как детонатор. Кирилл вскочил с дивана так резко, будто его ударило током. Пульт с глухим стуком упал на ковёр. Он влетел в узкое пространство прихожей, и Вероника инстинктивно отшатнулась — таким искаженным, багрово-красным она его лица не видела никогда.
— Опять?! Опять твоя семейка?! Ты серьёзно? Каждые чёртовы выходные одно и то же! То у них крыша течёт, то им дрова колоть надо, теперь, твою мать, забор! Я что, нанимался на них ишачить? Я тебе бесплатная рабочая сила?!
Его голос, обычно ленивый и низкий, сорвался на неприятные, почти визгливые ноты. Он стоял в метре от неё, тяжело дыша, его кулаки были сжаты так, что побелели костяшки. Вероника замерла, продолжая держать в руке ключи. Звук от работающего в гостиной телевизора вдруг показался невыносимо громким, фальшивым и неуместным. Она смотрела на мужа, и ей казалось, что она видит его впервые. Не своего Кирилла, с которым они прожили семь лет, а какого-то чужого, разъярённого мужика с перекошенным от злобы ртом.
— Кирилл, что с тобой? — спросила она, и собственный голос показался ей странным, слишком спокойным на фоне его крика. — Я же тебя не заставляю. Я сказала «если захочешь».
— «Если захочешь»! — передразнил он её, уродливо искажая слова и интонацию. — Я прекрасно знаю твои «если захочешь»! Это приказ, завёрнутый в вежливую обёртку! Чтобы я потом чувствовал себя последней сволочью, что не поехал, не помог! Чтобы твой папаша потом смотрел на меня, как на ничтожество, а мамаша твоя вздыхала за спиной, какой у доченьки муж-эгоист! Хватит! Я сыт по горло этим вашим колхозом!
Он выпалил это на одном дыхании, и в наступившей после его крика оглушительной паузе Вероника вдруг с ужасающей, ледяной ясностью поняла: это не просто срыв. Это не минутная слабость и не накопленная усталость. Это была чистая, концентрированная ненависть, которую он, оказывается, бережно копил в себе месяцами, а может быть, и годами. Каждая поездка на дачу, каждая просьба о помощи, каждый купленный для её родителей подарок — всё это методично складывалось в его голове в огромный счёт, который он сейчас, в эту самую секунду, выставил ей к оплате. И холодное, неприятное озарение пронзило её до самого сердца: человек, которого она считала своим самым близким, всё это время люто ненавидел ту часть её жизни, которая была ей так дорога.
Первоначальный шок Вероники, острый и оглушающий, как удар под дых, начал проходить. Он не сменился ни слезами, ни ответной яростью. Вместо этого внутри неё начало зарождаться нечто иное — холодное, тяжёлое и абсолютно ясное. Словно с глаз спала многолетняя пелена, и она впервые увидела не просто уставшего или раздражённого мужа, а человека, которого она, по сути, совсем не знала. Человека, который за семью годами совместной жизни научился виртуозно прятать своё истинное отношение за маской бытовой лени и молчаливого согласия. Она опустила руку с ключами, положила их обратно на полку. Движение было медленным, выверенным, как у сапёра, который понял, что стоит на мине.
Она сделала шаг в сторону, освобождая проход, и посмотрела на него. Прямо, не отводя взгляда. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым.
— Колхоз? — переспросила она. Голос её был тихим, но в оглушительной паузе после его крика он прозвучал отчётливее любого вопля. — Знаешь, Кирилл, этот «колхоз», как ты выразился, — это единственное живое, что есть в нашей с тобой жизни. Мои родители, которым под семьдесят, что-то строят. Они сажают деревья, красят этот чёртов забор, они создают что-то своими руками. Они живут. А что делаешь ты?
Он явно не ожидал такого поворота. Он ждал криков, упрёков, хлопанья дверью. А получил ледяной, почти аналитический разбор. Его багровое лицо начало покрываться пятнами, он растерянно моргнул.
— Что я делаю? Я работаю всю неделю, чтобы ты могла ездить на своей машине и возить им жратву!
— Ты работаешь на себя, — отрезала она так же ровно. — Ты зарабатываешь деньги, которые тратишь на свои гаджеты, на доставку еды, чтобы не утруждать себя походом в магазин, и на оплату подписок на сотни каналов, которые ты смотришь вот с этого дивана. Это твой мир. Диван, пульт и экран. Когда ты в последний раз сделал что-то не для себя? Не по моей просьбе, а сам? Просто потому, что это нужно?
Она говорила негромко, но каждое слово было похоже на точный, выверенный удар скальпелем. Она не защищала родителей. Она атаковала его.
— Когда твой отец просил помочь ему с гаражом? Никогда. Он знает, что это бесполезно. Когда твоя мать в последний раз звонила с просьбой отвезти её куда-то? Она вызывает такси, потому что так проще, чем слушать твоё нытьё о том, что у тебя выходной. Они давно поняли то, что до меня дошло только сейчас. Ты ничего не хочешь давать. Никому. Ты хочешь только брать.
Его растерянность быстро сменилась новой волной гнева, на этот раз направленного на её спокойствие, на её убийственную логику, которая выставляла его не просто эгоистом, а бесполезным придатком к её деятельной семье.
— Ах, вот оно что! Так я, значит, бесполезный? Я ничтожество, которое только место на диване занимает? Ты это хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что ты путаешь семью с отелем, где всё включено, — её голос стал ещё тише и оттого звучал ещё более весомо. — Тебе нужна жена, которая молча готовит, убирает и не беспокоит тебя своими «проблемами» вроде стареющих родителей. Тебе не нужен партнёр. Тебе нужна обслуга. А мои родители, которые просто живут своей жизнью и иногда просят о помощи свою дочь, рушат твою идеальную картину мира. Они напоминают тебе, что за пределами этой квартиры есть реальная жизнь, в которой нужно не только потреблять, но и участвовать. А ты этого панически боишься.
Слова Вероники, сказанные тихо и безжалостно, повисли в узком пространстве прихожей. Они не были оскорблением, они были диагнозом. И от этого Кириллу стало только хуже. Он ожидал чего угодно — слёз, криков, упрёков, — всего того, на что можно было бы ответить такой же монетой, раздувая скандал до привычных, почти ритуальных размеров. Но её ледяное спокойствие, её убийственная логика обезоруживали и в то же время выводили из себя, как ничто другое. Она не играла в его игру. Она смотрела на него так, будто он был насекомым под микроскопом, и это было невыносимо.
Его лицо снова пошло багровыми пятнами. Он сделал шаг вперёд, заставляя её инстинктивно прижаться спиной к стене.
— Значит, я боюсь жизни? Я, который вкалывает с девяти до шести, чтобы в этом «отеле», как ты говоришь, всё было? Чтобы у тебя была твоя машина, твои шмотки, твоя спокойная жизнь? Это ты называешь «бояться»?
— Ты называешь это «вкалывать», а я называю это нормой, — её голос не дрогнул, оставшись таким же ровным и стальным. — Миллионы людей так живут, Кирилл. Они работают, а потом приходят домой и продолжают жить — общаются с близкими, помогают им, строят планы. А у тебя жизнь заканчивается ровно в тот момент, когда ты переступаешь порог этой квартиры. Ты отключаешься. Ты не хочешь ничего, кроме покоя. И любой, кто пытается нарушить этот твой покой, становится врагом. Сегодня врагами оказались мои родители.
Он издал короткий, злой смешок, в котором не было и тени веселья. Это был звук чистого презрения.
— Мои враги — не твои родители. Мой враг — это их бесконечное, ненасытное желание влезть в нашу жизнь! Они не могут просто жить и не трогать нас! Им постоянно что-то надо! То привези, то помоги, то просто посиди и послушай их старческие бредни! Они как чёрная дыра, высасывают твоё время, твои силы, твои эмоции! А ты и рада! Ты бежишь к ним по первому зову, как верная собачка, бросая всё. Бросая меня.
— Я никогда тебя не бросала, — отчеканила она. — Я просто ехала помочь своей семье. Это то, что делают нормальные люди.
— Нет! — рявкнул он, и в его голосе заклокотала вся многолетняя, спрессованная обида. — Нормальные люди строят свою семью! СВОЮ! А ты до сих пор не можешь оторваться от их юбки! Ты живёшь не со мной, ты живёшь с ними, просто ночуешь здесь! Все твои мысли там, все твои планы связаны с ними! Что нам купить на дачу, что им подарить на годовщину, как помочь твоему отцу с его грёбаным забором! А где в этом всём я?! Где МЫ?!
Он ткнул пальцем себе в грудь, и Вероника посмотрела на этот палец, а потом снова ему в глаза. И в этот момент она увидела там не просто гнев. Она увидела лютую, иррациональную ревность. Он ревновал её не к другому мужчине. Он ревновал её к её собственным родителям, к её прошлому, к той части её души, которая ему никогда не принадлежала и не могла принадлежать.
И тогда она сказала то, что окончательно сожгло все мосты. — А тебя здесь и нет, Кирилл. Ты сам себя отсюда вычеркнул. Тебя нет ни в планах, ни в помощи, ни в разговорах. Тебя нет нигде, кроме этого дивана.
Это был конец. Он смотрел на неё несколько секунд, и его лицо медленно менялось. Злость уходила, сменяясь чем-то твёрдым, уродливым и окончательным. Он выпрямился, перестал кричать. Голос его упал до низкого, ядовитого шипения, от которого по спине пробежал холодок, куда более страшный, чем от любого крика.
— Хорошо. Я тебя понял. Тогда слушай сюда, и очень внимательно…
— Что?
— Я больше не собираюсь, милая моя, помогать всячески твоей тупой семейке! Сами пусть горбатятся на своих ремонтах и дачах! Поняла?!
— Но…
— С этой секунды для меня их не существует. И для тебя тоже. Ты будешь жить здесь, со мной. И забудешь дорогу в этот их курятник. Выбирай. Прямо сейчас. Либо я, либо они.
Он стоял и ждал ответа. А Вероника смотрела на него и не чувствовала ничего. Совсем ничего. Ни боли, ни обиды, ни страха. Только оглушающую, бездонную пустоту на том месте, где ещё час назад был её муж, её семья, её семь лет жизни. Его ультиматум не оставил ей выбора. Он просто констатировал факт — их общего мира больше не существует. Он сам его только что уничтожил.
Ультиматум прозвучал и застыл в плотном воздухе прихожей. Кирилл стоял, выпрямившись, его поза выражала непреклонность и ожидание. Он ждал её реакции — мольбы, торга, истерики, капитуляции. Он выложил на стол свой главный козырь, будучи абсолютно уверенным в его силе. Он был мужем, центром их маленькой вселенной, и сейчас он требовал безоговорочного подчинения. Но Вероника молчала.
Она смотрела на него, но видела уже не его лицо, а калейдоскоп воспоминаний, которые вдруг стали чужими и бессмысленными. Вот он дарит ей цветы на первом свидании, вот они вместе смеются над глупой комедией, вот он несёт её на руках через порог этой самой квартиры. Все эти образы, тёплые и дорогие ещё час назад, теперь выглядели как кадры из фильма о чужой жизни. Человек, который только что произнёс эти уродливые, жестокие слова, не имел ничего общего с тем парнем из её прошлого. Тот парень умер. Или, может, его никогда и не было, а была лишь удачная имитация.
Её молчание начало его нервировать. Его уверенность дала первую трещину.
— Ну? Ты собираешься что-то отвечать? Или так и будешь молча на меня пялиться? Выбор простой, Вероника. Проще не бывает.
Она медленно кивнула. Не ему, а своим мыслям. Затем так же медленно, без единого лишнего движения, повернулась к полке, взяла ключи от машины и крепко сжала их в ладони. Металл холодил кожу.
— Ты прав, — сказала она тихо и очень отчётливо. — Выбор действительно простой.
Она развернулась и пошла в спальню. Кирилл, опешив от такого манёвра, двинулся за ней. Он ожидал продолжения разговора, но она больше не собиралась говорить. Она подошла к шкафу, открыла дверцу и достала с полки свою спортивную сумку — ту самую, с которой ездила в спортзал и в короткие поездки. Она бросила её на кровать и начала действовать.
Её движения были методичными и до ужаса спокойными. Никакой суеты, никакой истерики. Она не вырывала вещи с вешалок, не швыряла их. Она аккуратно снимала джинсы, несколько футболок, пару свитеров и складывала их в сумку. Затем подошла к комоду, открыла верхний ящик, достала своё бельё, косметичку. На туалетном столике она взяла свой ноутбук, зарядное устройство к нему. Каждый её жест был наполнен ледяным, окончательным решением.
Кирилл стоял в дверях спальни, наблюдая за этим молчаливым действом, и его гнев постепенно сменялся сначала недоумением, а затем — подступающим, липким страхом. Это было неправильно. Это было совсем не то, чего он ожидал.
— Что ты делаешь? — спросил он, и в его голосе уже не было прежней стальной уверенности.
Вероника не ответила. Она подошла к столу, взяла свой паспорт, документы на машину, положила их в карман сумочки. Потом её взгляд упал на их общую фотографию в рамке, стоявшую на прикроватной тумбочке. Они, улыбающиеся, счастливые, на фоне моря. Она взяла рамку, несколько секунд смотрела на глянцевое изображение, а затем, так же спокойно, положила её на кровать лицом вниз. Не разбила, не сломала. Просто погасила воспоминание.
— Вероника, я с тобой разговариваю! — его голос сорвался. — Прекрати этот цирк! Ты куда-то собралась?
Она застегнула молнию на сумке, перекинула ремень через плечо. Только после этого она повернулась к нему. В её глазах не было ни ненависти, ни обиды. Только безразличие. Холодное, как зимний ветер.
— Ты сам всё сказал, Кирилл. Выбирать. Я выбрала.
— Ты выбрала их? Свой «колхоз»? — выплюнул он, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, снова задеть её.
Но это больше не работало.
— Нет, — ответила она. — Я выбрала себя. Жизнь, где мне не придётся каждый день смотреть на человека, который презирает всё, что мне дорого. Жизнь, где помощь родителям — это не преступление, а норма. Жизнь без тебя.
Она прошла мимо него, не задев, словно его и не было в комнате. В прихожей она взяла ту самую сумку с продуктами для дачи. Вторую руку заняла её спортивная сумка. Она была готова уходить.
Он догнал её уже у самой двери, схватил за локоть.
— Ты не уйдёшь! Ты не можешь вот так просто взять и уйти!
Вероника медленно повернула голову и посмотрела сначала на его руку, сжимавшую её локоть, а потом ему в глаза.
— Ты же сам этого хотел. Ты сказал: «Я больше не собираюсь, милая моя, помогать всячески твоей тупой семейке». Ты прав. Больше не придётся. Ни им помогать, ни мне.
С этими словами она аккуратно, но с неожиданной силой высвободила свою руку. Она не хлопнула дверью. Она просто открыла её, шагнула за порог и тихо прикрыла за собой. Замок щёлкнул с сухим, окончательным звуком.
Кирилл остался стоять в пустой прихожей. В квартире было тихо. Из гостиной всё так же доносились беззаботные звуки телевизора. Он смотрел на закрытую дверь, и до его сознания медленно, мучительно медленно, стало доходить, что это был не просто её отъезд на дачу. Это был конец. Полный, безоговорочный и окончательный. И автором этого конца был он сам…
