— Дим… Дим, пожалуйста… сходи в аптеку.
Голос был чужим, сухим и ломким, как прошлогодняя листва. Алина с трудом узнала его. Он царапал пересохшее горло, и каждое слово отдавалось в голове тупым, раскалённым ударом. Она лежала, вжавшись в пропитанную потом подушку, и смотрела в потолок, который, казалось, медленно опускался, грозя раздавить её. Тело превратилось в один сплошной очаг боли. Каждый сустав, каждая косточка стали месивом из битого стекла, и любое, даже самое незначительное движение, вроде поворота головы, вызывало новую волну мучений. Жар был не просто температурой — он был живым существом, которое поселилось под кожей, залило свинцом мышцы и теперь плавило её изнутри.
Со стороны гостиной доносился ритмичный стук клавиш и яростные щелчки мыши, прерываемые короткими, гортанными выкриками. Это был мир Димы. Мир, в который он погружался с головой, надев свои огромные, похожие на шлем пилота, наушники. Там, в виртуальной реальности, шли бои, захватывались базы и лилась цифровая кровь. Там он был кем-то важным. Командиром. Героем. Здесь, в их небольшой квартире, он был просто силуэтом, сгорбившимся в игровом кресле.
— Дим, ты слышишь? Мне очень плохо. Нужны жаропонижающие и… что-нибудь от горла.
Она видела его спину. Широкая, сильная спина, сейчас напряжённая в азарте игры. Он не обернулся. Только его левая рука на мгновение оторвалась от клавиатуры и сделала неопределённый жест в воздухе, который должен был означать «слышу, понял, отстань».
— Угу, сейчас…
«Сейчас» не наступало. Время превратилось в вязкую, тягучую массу. Минуты сливались в часы. Солнечный свет, пробивавшийся в щель между окном и рамой, сменился серыми сумерками, а потом и вовсе утонул в густой темноте. Алина то проваливалась в липкий, кошмарный сон, где её преследовали горячие волны и уродливые тени, то выныривала обратно в реальность, к боли, жажде и непрекращающимся звукам его битвы. Она мечтала о простом курином бульоне. Не о деликатесе, а о самой примитивной еде — горячей, солёной жидкости, которая могла бы согреть её изнутри и дать хоть каплю сил.
В какой-то момент звуки в гостиной изменились. К ним прибавился звонок домофона, короткий разговор, шелест. А потом по квартире поплыл запах. Густой, пряный, убийственно аппетитный запах горячего теста, плавленого сыра и пепперони. Пицца. Он заказал себе пиццу. Эта мысль не вызвала гнева, нет. На гнев просто не было сил. Она вызвала лишь волну глухого, безысходного отчаяния. Он там, в десяти метрах от неё, ест, живёт, наслаждается, а она здесь, в их общей спальне, медленно растворяется в лихорадке, забытая, как ненужная вещь.
Собрав последние остатки воли, она снова позвала, и на этот раз её голос прозвучал почти как скулёж.
— Дим… воды, пожалуйста… Пить хочу.
На этот раз он отреагировал. Снял один наушник и повернул голову. Его лицо, освещённое синеватым светом монитора, было чужим и незнакомым. Глаза горели азартом, на губах застыла полуулыбка предвкушения победы. Он смотрел на неё, но не видел. Его взгляд скользнул по ней, как по предмету интерьера.
— Сейчас, катку доиграю. Почти финал.
Он снова надел наушник, и стена звука отрезала его от неё окончательно. Алина закрыла глаза. «Катку доиграю». Эта фраза, брошенная с лёгким раздражением, стала последним гвоздём, вбитым в крышку её терпения. Она больше не просила. Она просто лежала, чувствуя, как по щеке медленно ползёт горячая слеза, мгновенно испаряясь на раскалённой коже. Она была не просто больна. Она была одна. Абсолютно, предельно одна в одной квартире с человеком, который когда-то обещал быть рядом и в горе, и в радости. Видимо, грипп с температурой под сорок не входил ни в одну из этих категорий.
Время перестало существовать. Оно растворилось в череде липких, тяжёлых снов и коротких, мучительных пробуждений. Алина не знала, сколько прошло — день или вечность. Но на какой-то неопределённый момент она поняла, что огонь внутри неё погас. На смену испепеляющему жару пришла промозглая, изматывающая слабость. Тело, только что бывшее раскалённым горном, теперь казалось чужим и холодным. Простыни под ней были влажными и липкими, а во рту стоял отвратительный привкус болезни.
Жажда. Она была всепоглощающей. Не просто желание пить, а физическая потребность, крик каждой клетки обезвоженного организма. Она спустила ноги с кровати, и комната тут же качнулась, поплыла, теряя очертания. Алина зажмурилась, вцепившись пальцами в край матраса, пережидая приступ дурноты. Звуки из гостиной никуда не делись. Они просто сменили тональность. Теперь это была не яростная перестрелка, а гулкое эхо какого-то стрима и периодические комментарии Димы, адресованные невидимым собеседникам в чате. Он жил. Его мир продолжал вращаться.
Путь до кухни стал для неё восхождением на Эверест. Каждый шаг отдавался гулом в висках. Держась за стену, как дряхлая старуха, она медленно, шатаясь, двинулась вперёд. Воздух в коридоре был спёртым, пахло чем-то кислым и застарелым. Выйдя из полумрака спальни в пространство кухни-гостиной, она на мгновение ослепла от дневного света и замерла, пытаясь сфокусировать зрение. А когда сфокусировала, то увидела.
Это был не просто беспорядок. Это был памятник эгоизму, воздвигнутый за те двое суток, что она провела в аду. На журнальном столике высилась пирамида из трёх коробок из-под пиццы, покрытых застывшими жирными пятнами. Рядом с ними — гора банок из-под энергетиков и липкое кольцо от пролитой колы. В раковине громоздилась башня из грязных тарелок, кружек и вилок, утопающих в мутной, дурно пахнущей воде. На полу валялись крошки и какие-то обёртки. Он не просто не убирал за собой. Он методично превращал их общее жильё в свою персональную берлогу, в мусорную пещеру, где единственным чистым и светлым пятном был экран его монитора.
Алина перевела взгляд на него. Дима сидел к ней спиной всё в том же кресле, в тех же самых наушниках. Он не заметил её появления. Он был там, в своём мире, где всё было просто и понятно. Где не было больных жён, бытовых проблем и ответственности.
Она подошла к холодильнику, открыла его и жадно вцепилась в бутылку с минеральной водой. Сделала несколько больших, судорожных глотков, чувствуя, как живительная влага возвращает её к жизни. И в этот момент, услышав звук открываемой дверцы, он обернулся. Снял наушники, и на его лице отразилось ленивое, безразличное любопытство. Он окинул её взглядом — растрёпанную, бледную, в несвежей футболке — и на его губах появилась кривая усмешка.
— О, оклемалась? А то есть уже охота.
Эта фраза упала в оглушительную пустоту её сознания, как камень в глубокий колодец. Не «Как ты себя чувствуешь?». Не «Тебе что-нибудь нужно?». А простое, констатирующее, потребительское «оклемалась». Словно она была сломавшимся бытовым прибором, который наконец-то починился и готов снова выполнять свои функции. И следом — его потребность. «Есть охота». В этот миг вся её физическая слабость испарилась, вытесненная волной обжигающей, кристально чистой ярости. Она посмотрела на него, на горы мусора вокруг, и впервые за два дня почувствовала себя невероятно сильной.
Вселенная, только что качавшаяся и плывшая перед глазами, вдруг застыла, обретя звенящую резкость. Слабость, туманившая сознание, испарилась, выжженная дотла белым пламенем ярости. Это была не истерика, не бабский каприз. Это был взрыв. Глубинный, тектонический сдвиг, которого Дима, в своём уютном мирке из пикселей и фастфуда, никак не мог ожидать.
— Есть тебе охота? — голос Алины сорвался, но не от слабости, а от чудовищного напряжения. Он прозвучал, как треск ломающегося льда. — Ты серьёзно? Я тут два дня в собственном поту плаваю, встать не могу, чтобы до туалета дойти! Я тебя просила, умоляла, как последняя попрошайка, сходить за таблетками! А ты что? Ты катку доигрывал! Я пить хотела так, что у меня губы к зубам прилипали, а ты жрал свою пиццу, и её запах сюда, в спальню, тянуло! Я тут задыхалась, а ты даже не подошёл!
Она не кричала, она выплёвывала слова. Каждое из них было тяжёлым, острым камнем, который она с силой швыряла в его непробиваемое спокойствие. Обвинения были настолько конкретными, настолько неопровержимыми, что на них нельзя было ответить стандартным «сама виновата» или «не преувеличивай».
Дима наблюдал за этой вспышкой с ленивым превосходством. Он откинулся в кресле, скрестив руки на груди, и на его лице было написано то выражение, которое Алина ненавидела больше всего на свете, — выражение снисходительного взрослого, который слушает бессвязный лепет расшалившегося ребёнка. Он ждал. Ждал, когда этот словесный поток иссякнет, когда она выдохнется, и можно будет снова надеть наушники. Он даже не пытался вникнуть в суть её слов. Для него это был просто шум. Фон.
Наконец, Алина замолчала. Не потому что кончились слова, а потому что она вдруг отчётливо поняла — это бессмысленно. Абсолютно. Это было всё равно что читать стихи глухой стене. Она смотрела на него, на его позу, на лёгкую усмешку в углу рта, и вся её ярость моментально свернулась в ледяной, тяжёлый шар в груди.
Дима выждал театральную паузу и произнёс с издевательской заботой в голосе:
— Выговорилась?
И это стало последней ошибкой. Он ждал слёз, упрёков, продолжения скандала. Он не был готов к тому, что произошло дальше.
Алина не ответила. Она молча смотрела ему в глаза несколько секунд, и в её взгляде не было больше ни боли, ни обиды. Только холодная, отстранённая решимость хирурга перед сложной операцией. А потом она развернулась.
— Я два дня лежала с температурой, а ты даже чаю мне не сделал! Ты не муж, а бесполезное существо! А теперь, как захочешь пожрать — будешь готовить себе сам!
С этими словами она рывком открыла дверцу холодильника. Холодный пар вырвался наружу, окутав её фигуру. Дима с недоумением наблюдал за её действиями. Что она делает? Собирается есть в одиночку? Объявить ему бойкот? Эти мысли показались ему детскими и смешными. Но Алина не взяла тарелку. Её руки уверенно легли на большую, пятилитровую кастрюлю, в которой дожидался своего часа наваристый, тёмно-рубиновый борщ, сваренный ею ещё до болезни. Она с усилием вытащила её и поставила на пол. Затем её рука потянулась к тяжёлому контейнеру с золотистым пловом, где рис был пропитан ароматом мяса и специй. Он тоже отправился на пол, рядом с борщом. Следом пошёл гуляш, тушёная капуста, куриные котлеты — всё то, что она методично готовила, чтобы у них была еда на несколько дней вперёд.
Дима смотрел на эту батарею кастрюль и контейнеров на полу кухни и всё ещё не мог понять её замысла. В его голове это не укладывалось ни в какую логическую схему. На его лице застыло выражение глупого, растерянного недоумения. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но Алина, не глядя на него, подхватила самую тяжёлую кастрюлю с борщом и твёрдым, уверенным шагом направилась в сторону туалета.
Дверь в туалет была открыта. Белый фаянсовый унитаз, обычно ассоциирующийся с чем-то будничным и утилитарным, в этот момент походил на жертвенный алтарь. Алина стояла над ним, держа в руках тяжёлую кастрюлю. Её руки не дрожали. Она сделала небольшой наклон вперёд, и густой, рубиновый поток борща, в котором отчётливо виднелись куски мяса и овощей, с глухим шлепком устремился в воду. Аромат свеклы, чеснока и наваристого бульона — запах дома, уюта и заботы — наполнил маленькое помещение, смешиваясь с едким запахом хлорки из чистящего блока.
Дима, застывший в дверях кухни, смотрел на это, и его мозг отказывался обрабатывать информацию. Это было за гранью его понимания. Неправильно. Абсурдно.
— Ты… ты что делаешь? Совсем уже?
Она не удостоила его ответом. Она смотрела, как последний кусок картошки исчезает в воронке, и с механической точностью нажала на кнопку слива. Рёв воды, закрутившейся в яростном водовороте, стал её единственным ответом. Звук был оглушительным, окончательным, словно точка, поставленная в конце очень длинного предложения. Поставив пустую кастрюлю на кафельный пол, она молча развернулась и пошла обратно на кухню.
Только теперь до Димы начал доходить весь масштаб происходящего. Это была не сиюминутная истерика. Это было методичное, холодное уничтожение.
— Ты с ума сошла?! — заорал он, когда она взяла в руки контейнер с пловом. Его голос сорвался на визг. — Это же еда! Продукты! Ты хоть представляешь, сколько это всё стоит?!
Его крик был направлен не на неё, а на её руки, на контейнер, на ту ценность, что он нёс в себе. Он кричал о деньгах, о труде, о бессмысленной трате. Он не кричал о ней. Алина снова прошла мимо него, словно он был пустым местом. Вторая порция её заботы — рассыпчатый, ароматный рис, нежные куски мяса — отправилась вслед за борщом. Золотистые зёрна закружились в воде, прежде чем исчезнуть в тёмном зеве канализации. Снова нажатие кнопки. Снова оглушительный рёв воды.
Ярость Димы достигла своего пика. Он метался по кухне, размахивая руками, его лицо побагровело.
— Да что с тобой не так?! Просто так взять и всё вылить! Всю еду! Я что жрать должен, по-твоему?! Ты наготовила, а теперь в унитаз спускаешь! Это ненормально!
Но его слова больше не имели для неё веса. Они были просто шумом, фоном для её действий. Она двигалась с размеренностью автомата на конвейере. Гуляш. Котлеты. Тушёная капуста. Каждое путешествие от кухни до туалета было шагом, который всё дальше и дальше уводил её от него, от их прошлой жизни. Она не смотрела на него, не реагировала на его вопли. Она просто делала то, что решила. Уничтожала все мосты, все ниточки, всё то материальное воплощение своей заботы, которое он так привык потреблять, не отдавая ничего взамен.
Когда последняя кастрюля была опустошена, она вернулась на кухню. На полу стояла целая батарея грязной, пахнущей остатками еды посуды. Дима тяжело дышал, прислонившись к стене, испепеляя её взглядом. Он ждал. Ждал объяснений, продолжения скандала, чего угодно.
Алина окинула взглядом поле битвы. Затем спокойно открыла холодильник ещё раз. В самом углу стоял небольшой пластиковый контейнер, который она не тронула. Она взяла его. Внутри лежала пара куриных котлет и немного гречки. Её порция. Её ужин. С этим контейнером в одной руке и вилкой, которую она взяла из ящика с чистыми приборами, в другой, она направилась в спальню.
— И это всё?! — прохрипел он ей в спину. — Ты просто уйдёшь?! А я?! Что мне теперь делать со всем этим?!
Она остановилась у двери в спальню, но не обернулась. И всего на секунду ему показалось, что она сейчас что-то скажет. Но она лишь молча вошла в комнату. А потом он услышал звук, который был громче и страшнее всех его криков.
Щёлк.
Сухой, металлический щелчок поворачиваемого в замке ключа.
Дима остался один. Один посреди разгромленной кухни, заваленной пустыми коробками и грязной посудой. Один, с пустым холодильником и гулким, сосущим чувством голода. За закрытой дверью спальни не было слышно ни звука. Там, в своём собственном мире, отгороженном тонкой деревянной преградой и маленьким кусочком металла в замочной скважине, Алина спокойно ела, включив себе какой-то фильм. Она выздоравливала…
