— Странно, в это время обычно пробки, а мы летим, — сказала Лена, не отрывая взгляда от ночного шоссе, которое ровной чёрной лентой разматывалось перед капотом.
Он хмыкнул. Этот звук, короткий, носоглоточный, был единственным, что он произнёс за последние сорок минут. Он не смотрел на дорогу. Он смотрел в боковое окно, на проносящиеся мимо огни города, но было очевидно, что он их не видит. Его отражение в стекле было жёстким, как вырезанное из камня: плотно сжатые челюсти, напряжённые желваки, руки, сложенные на груди в оборонительной позе. Молчание Димы никогда не было спокойным или умиротворяющим. Оно было оружием. Тяжёлым, плотным, насыщенным невысказанными упрёками до такой степени, что воздух в салоне автомобиля казался вязким и трудным для дыхания.
Лена вела машину уверенно и плавно. Кожа на руле, тёплая и податливая под её пальцами, мягкая подсветка приборной панели, тихий, породистый гул мотора — всё это должно было успокаивать, но сегодня лишь подчёркивало пропасть между ними. Эта машина, подарок её родителей на годовщину свадьбы, сейчас ощущалась не как средство передвижения, а как камера для пыток, в которой она была заперта вместе со своим палачом.
Она сделала ещё одну, последнюю попытку пробить эту стену.
— Думаешь, Пашка оценит часы? Мне кажется, хороший подарок. Он давно на них смотрел.
— Нормально, — бросил он в стекло, не поворачивая головы. Слово было нейтральным, но интонация — ледяной. Оно означало «отстань».
Лена поджала губы и сосредоточилась на дороге. Всё было ясно. Сценарий был ей до боли знаком. Вечер у её родственников — это всегда парад благополучия, который Дима воспринимал как личное оскорбление. Её брат Пашка, именинник, с лёгкостью рассказывающий о предстоящей покупке нового катера. Его жена, демонстрирующая фотографии с недавнего отдыха на Мальдивах. Её отец, по-свойски рассуждающий о котировках акций. Они не хвастались, они просто так жили. И в их мире дорогие часы в подарок, разговоры о бизнесе и путешествиях были такой же нормой, как для других обсуждение скидок в супермаркете. Но для Димы каждый такой разговор был как удар нагайкой по его самолюбию.
Она видела, как он сидел за праздничным столом, с натянутой улыбкой на лице, но с потухшими, злыми глазами. Как он цедил сквозь зубы тост, стараясь, чтобы его слова звучали искренне, но получалось фальшиво и натужно. Как напрягалась линия его плеч, когда её дядя похлопал его по спине и спросил, как дела на его «заводике». Он не хотел унизить, он просто не помнил, что Дима работает менеджером в логистической компании, а не на заводе. Но в воспалённом сознании Димы это прозвучало как пощёчина.
Теперь он отыгрывался на ней. Наказывал её своим молчанием за то, что она была частью этого мира. За то, что она не чувствовала себя униженной рядом с ними, а наоборот — своей. За то, что она была их плотью и кровью, а он — всего лишь пришлым элементом, мужем Лены, которого нужно терпеть из вежливости.
Машина свернула в их тихий двор. Лена аккуратно припарковалась на их постоянном месте. Она выключила двигатель, и тихий гул сменился абсолютной тишиной. Но эта тишина была иной. Если в дороге она была гнетущей, то сейчас она стала звенящей, натянутой до предела, как тетива лука перед выстрелом. Они сидели в полной темноте несколько секунд, которые показались вечностью. Она отстегнула ремень безопасности, и сухой щелчок механизма прозвучал в неподвижном воздухе оглушительно громко. Это был звук, который отделял одну часть их жизни от другой. Ту, где ещё можно было делать вид, что всё в порядке, от той, где притворяться уже было бессмысленно.
— Ну что, наелась деликатесов? Насмотрелась на красивую жизнь? — спросил он, как только щелчок замка отрезал их от мира лестничной клетки.
Голос его был низким и ровным, но в этой ровности таилась угроза, как в спокойной воде перед штормом. Он сорвал с себя дорогую куртку, которую презирал, потому что её выбрала и оплатила Лена, и швырнул её на кресло. Небрежно, с силой, так что один рукав безвольно свесился почти до пола. Этот жест был началом. Прологом к тому, что должно было сейчас произойти.
Лена молча прошла в гостиную, сняла туфли, поставив их ровно, носок к носку, на коврик у входа. Движение было медленным, почти ритуальным, словно она пыталась удержать хрупкое равновесие внутри себя или, по крайней мере, создать его видимость. Она уже знала наизусть каждую ноту этой оперы.
— Я больше не могу видеть эти их сытые, довольные рожи, — он начал ходить по комнате. Не метаться, а именно ходить — от окна к стене, разворачиваясь на каблуках с военной чёткостью. Каждый шаг вбивал гвоздь в тишину. — Не могу слушать этот их трёп про яхты, акции и новые машины. Этот твой Пашка с часами за сто тысяч. Он их хоть раз наденет или так, для статуса положил в ящик? А отец твой? «Как дела на заводике, зятёк?» Он издевается надо мной, Лен. Они все смотрят на меня как на пустое место.
Она облокотилась о дверной косяк, скрестив руки на груди. Усталость была не физической. Это была усталость души, которая сотый раз вынуждена выслушивать одну и ту же заезженную пластинку.
— Дима, никто над тобой не издевается. Ты сам это придумываешь. Они просто живут своей жизнью.
— Своей жизнью? — он резко остановился и повернулся к ней. Его лицо исказилось, стало чужим и злым. — Их жизнь — это унижение для меня! Ты понимаешь это или нет? Твой муж сидит среди них как бедный родственник, которому кинули кость с барского стола! Каждая их улыбка, каждый их вопрос — это способ показать мне моё место.
Он подошёл к ней почти вплотную. Она не отступила, только смотрела на него прямо, без страха, с этим своим спокойствием, которое бесило его больше, чем крики и ссоры.
— Ты должна прекратить с ними общаться. Ты меня слышишь? Совсем. Ты моя жена, и ты должна быть на моей стороне, а не сидеть и поддакивать этим напыщенным индюкам. Хватит. Этот вечер был последним.
Вот оно. Ультиматум. Не в первый раз, но сегодня в его голосе была какая-то новая, окончательная решимость. Он не просил, не убеждал. Он требовал. Он хотел, чтобы она отрезала часть себя, свою кровь, свою семью, чтобы унять боль его уязвлённого эго. И в этот момент что-то внутри неё, что долгое время было гибким и терпеливым, зацементировалось и стало твёрдым как сталь. Усталость прошла, сменившись холодной, ясной злостью.
— Я не собираюсь переставать общаться со своей семьёй, Дима! Если они тебе не нравятся, это только твои проблемы, меня сюда не впутывай!
Он на мгновение опешил от такого прямого отпора. Он ждал чего угодно: уговоров, оправданий, слёз. Но не этого стального тона.
— То есть, тебе плевать на то, что я чувствую? Тебе всё равно, что меня унижают?
— На твоей стороне в чём? — она сделала шаг вперёд, заставив его инстинктивно отступить. — В твоей зависти? В твоей ненависти к людям только за то, что они успешнее тебя? Нет, Дима. На этой стороне я быть не хочу и не буду. Это моя семья. Я люблю их. И мне не стыдно за них, в отличие от тебя.
— Значит, ты выбираешь их, а не меня? — в его голосе прорезался металл. Это был не вопрос, это было клеймо, которым он пытался припечатать её, сделать виноватой, заставить отступить. Последний, самый главный козырь любого манипулятора.
Лена посмотрела на него долгим, изучающим взглядом. Будто видела впервые. Она не рассматривала черты его лица, искажённые злобой. Она словно заглядывала внутрь, туда, где сидела эта уродливая, вечно голодная зависть, которая съела их брак изнутри, оставив только пустую оболочку. Она кивнула. Медленно, один раз.
— Да, Дима. Я выбираю, — её голос стал тише, но от этого только весомее. — Я выбираю не стыдиться своей семьи. Я выбираю не извиняться за их успех. Я выбираю не оправдываться за то, кем я родилась. А с тобой… — она сделала паузу, подбирая слова не для того, чтобы смягчить удар, а чтобы сделать его максимально точным. — С тобой мы теперь просто соседи. Живём в одной квартире, пока не решим, что делать дальше. Но для меня тебя больше нет.
Он замер, ожидая продолжения. Истерики, крика, ухода в спальню. Но продолжения не было. Она просто развернулась и пошла на кухню. Её движения были ровными, спокойными. Она не хлопнула дверью, не всхлипнула. Она просто вычеркнула его из своего мира. На кухне зажёгся свет. Было слышно, как открылся холодильник, как она достала бутылку с водой, как налила её в стакан. Обычные бытовые звуки, которые в этот момент казались оглушительными в своей чудовищной нормальности.
Дима остался стоять посреди гостиной. Воздух вокруг него словно сгустился, превратившись в невидимый бетон. Он не мог поверить. Не в её слова — в её спокойствие. Она не сражалась, не защищалась. Она просто констатировала факт. Его обезоружили, отняв главный инструмент — её эмоции.
Он пошёл за ней, остановившись в дверях кухни. Лена стояла у окна, спиной к нему, и пила воду. Маленькими, неторопливыми глотками.
— Это что-то новенькое, — попытался он съязвить, вкладывая в голос весь возможный сарказм. — Решила поиграть в молчанку? Надолго тебя хватит, интересно?
Она допила воду, поставила стакан в раковину и повернулась. Её лицо было абсолютно непроницаемым. Ни злости, ни обиды. Пустота. Она посмотрела не на него, а сквозь него, на стену коридора за его спиной. Затем она обошла его, как обходят предмет мебели, и направилась в спальню. Он услышал, как она открыла шкаф, как зашуршала ткань. Через минуту она вышла с подушкой и одеялом в руках. Молча прошла мимо него обратно в гостиную и аккуратно постелила себе на диване.
— Соседи так соседи, — бросил он ей в спину, чувствуя, как внутри закипает бессильная ярость. — Только учти, за свою половину квартиры я платить не перестану.
Она даже не обернулась. Она просто легла на диван, повернувшись к нему спиной, и накрылась одеялом. Всё. Спектакль окончен. Занавес опущен. Только он один остался на сцене, не понимая, что его роль уже сыграна. Он постоял ещё немного, вслушиваясь в её ровное дыхание. Он ждал, что она сейчас заплачет, что её плечи затрясутся от рыданий. Но она дышала спокойно. Так дышит человек, который принял тяжёлое, но окончательное решение и наконец обрёл покой. И эта её умиротворённость была для него страшнее любой ненависти. Он понял, что она не играла. Она своими руками, на его глазах, строила между ними стену. Толстую, звуконепроницаемую, которую уже никогда не сломать.
Четыре дня квартира жила по новым правилам. Правилам холодного, отстранённого соседства. Они существовали в параллельных вселенных, пересекаясь лишь на общей территории кухни или коридора. Их общение свелось к коротким, функциональным фразам: «Я в душ», «Не жди меня к ужину», «Твоя очередь выносить мусор». Дима поначалу пытался пробить её броню. Он громко разговаривал по телефону с друзьями, жалуясь на «некоторые семейные трудности», намекая на её эгоизм. Он оставлял на кухонном столе счета, демонстративно подчёркивая маркером свою половину суммы. Он пытался вызвать в ней хоть какую-то реакцию, хоть искру прежней эмоции, пусть даже и негативной. Но Лена была как гладкая гранитная скала, о которую разбивались все его попытки. Она двигалась по квартире тихо, почти бесшумно, погружённая в свои мысли, телефон или книгу, и его присутствие игнорировала с такой исчерпывающей полнотой, что это было хуже открытой ненависти.
Развязка наступила в субботу днём. Лена стояла на кухне, прислонившись бедром к столешнице, и разговаривала по телефону. По тому, как расслаблены были её плечи и как она улыбалась, было понятно, что на том конце провода кто-то из её семьи.
— Да, Паш, конечно, я приеду помочь… Нет, одна… Да просто так, настроения нет, — она рассмеялась чистому, искреннему смеху от какой-то его шутки.
Этот смех стал детонатором. Дима появился в дверях кухни так внезапно, будто материализовался из воздуха. Он был неумыт, в той же футболке, в которой спал. За эти дни он осунулся, под глазами залегли тени, а на щеках пробилась щетина, делавшая его лицо измождённым и злым.
— Весело тебе? — его голос был хриплым, как у человека, который давно не разговаривал.
Лена посмотрела на него, её улыбка медленно угасла. Она спокойно сказала в трубку: «Паш, я перезвоню», — и закончила вызов. Она положила телефон на стол и ждала.
— Я спрашиваю, весело тебе? Порхаешь тут, смеёшься, пока я схожу с ума в этой проклятой квартире? — он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её пространство.
Она молчала, и это молчание подстегнуло его, как красная тряпка быка.
— Что, уже договорилась со своими, как меня побыстрее выкинуть отсюда? Как поделить имущество, которое они же тебе и купили? Ты ведь всегда была такой. Просто я был слеп. Я думал, ты другая, а ты такая же, как они. Пустышка в дорогой обёртке. Для тебя ведь нет ничего настоящего. Нет любви, нет верности. Есть только статус, деньги, положение. Ты же не человек, ты приложение. Дочь своих родителей, сестра своего брата. Холодная, расчётливая кукла.
Он выплёвывал слова, они были уродливыми, полными яда, который копился в нём годами. Он хотел ударить как можно больнее, задеть её за живое, сорвать эту маску ледяного спокойствия. Он ходил по маленькой кухне, почти натыкаясь на неё, жестикулируя, его лицо побагровело от напряжения. Он ждал ответа, крика, чего угодно, что подтвердило бы, что он до неё достучался.
Лена дождалась, когда он выдохся и замолчал, тяжело дыша. Она смотрела на него всё это время, не отводя глаз. И в её взгляде не было ни страха, ни обиды. Была только странная, отстранённая жалость, как к насекомому, бьющемуся о стекло.
— Ты закончил? — тихо спросила она.
Этот спокойный вопрос обескуражил его больше, чем любой крик.
— Знаешь, в чём твоя главная проблема, Дима? — продолжила она тем же ровным тоном. — Не в моей семье. И даже не в деньгах. Твоя проблема в том, что ты слабый. Слабый не потому, что у тебя меньше денег, а потому, что ты не способен вынести чужой успех, даже успех близкого человека. Ты не можешь радоваться за меня. Ты не можешь гордиться мной. Ты можешь только сравнивать и страдать от собственной ничтожности. Ты думаешь, я выбирала между тобой и семьёй? Нет. Я выбирала между тем, чтобы всю жизнь чувствовать себя виноватой за то, кто я есть, и тем, чтобы просто жить.
Она взяла со стола свой телефон. Потом взяла ключи от машины.
— И самое страшное не то, что ты завидуешь им. Самое страшное, что ты ничего из себя не представляешь без этой своей зависти. Она — единственное, что тебя наполняет. Убери её — и останется пустота. Просто пустое место.
Она обошла его и пошла к выходу. Не в спальню. К входной двери.
— Оставь ключ на тумбочке, когда будешь уходить, — сказала она, уже стоя в коридоре, и, не оглядываясь, открыла дверь и вышла.
Замок щёлкнул. Дима остался один посреди кухни. В оглушающей тишине, в которой эхом звучали её последние слова. Он смотрел на пустое место, где она только что стояла, и медленно осознавал, что она не просто ушла. Она стёрла его…
