— Мы вообще ужинать сегодня будем?
Голос Кирилла, грузный и недовольный, ворвался в стерильное пространство её маленького кабинета, нарушив ровный гул работающего системного блока. Алина не обернулась, её взгляд был прикован к цифрам на экране. Она лишь подняла руку, показывая жестом «одну минуту». Там, по ту сторону монитора, австрийские партнёры кивали и улыбались, не подозревая о массивной фигуре в форме охранника, загородившей свет в дверном проёме её комнаты.
— Алин, я с тобой разговариваю, — не унимался он. Голос стал ниже, в нём появились нотки плохо скрываемого раздражения. От него пахло улицей, дешёвым табаком и чем-то ещё, казённым, — запахом его работы.
Она быстро напечатала в чате «Спасибо за встречу, коллеги, я вышлю итоговый протокол через час», вежливо улыбнулась в камеру и нажала красную кнопку завершения вызова. Изображения улыбающихся европейцев исчезли, оставив её наедине с отражением в тёмном экране и мужем, который уже вошёл в комнату и теперь нависал над её столом.
— Кирилл, я почти закончила. Дай мне полчаса, пожалуйста.
— Полчаса, — он передразнил её, скривив губы. — Ты говоришь это уже третий час. Я прихожу со смены, хочу нормально поесть, поговорить с женой. А жена замужем за своим светящимся ящиком.
Он взял со стола её ручку и принялся вертеть её в своих крупных, загрубевших пальцах. Этот жест — вторжение на её территорию, прикосновение к её рабочим инструментам — заставил Алину внутренне напрячься.
— У меня был важный звонок. Этот проект закроет кредит за машину, помнишь? Ту самую, на которой ты так любишь ездить на рыбалку.
Она старалась говорить спокойно, апеллируя к логике, к общим целям. Но на него это не действовало. Логика была бессильна там, где говорила уязвлённая гордость.
— Опять ты про деньги! — он бросил ручку на стол. — Вечно ты тычешь мне этими деньгами! Я мужик, я работаю! Да, я не сижу в тепле за компьютером, я сутки на ногах в этом дурацком торговом центре. Но я работаю! А прихожу домой, и мне хочется простого человеческого внимания, а не твоих финансовых отчётов!
Он обошёл стол и остановился за её спиной. Она чувствовала его тяжёлое дыхание у себя на затылке. Это было невыносимо. Он не просил внимания, он его требовал, вымогал, как рэкетир. Внутри неё вместо привычной усталости начала медленно закипать холодная, тяжёлая злость. Он не видел её измотанного лица, не видел, как она работает по двенадцать часов, чтобы они могли жить в этой квартире, а не в комнате у его матери. Он видел только свой дискомфорт, своё оскорблённое эго.
— Кирилл, отойди. Ты мне мешаешь.
— Я тебе мешаю? — он усмехнулся, и эта усмешка была полна яда. — Конечно. Я же не график на твоём экране. Я живой человек, со мной надо разговаривать. А это, видимо, слишком сложно для такой деловой женщины, как ты.
Алина медленно повернула кресло и посмотрела на него снизу вверх. Прямо в глаза. В этот момент она больше не видела в нём мужа, близкого человека. Она видела большого, капризного ребёнка, который топает ножкой и требует игрушку. И её терпение, тонкое, как паутина, натянутое до предела за этот бесконечный рабочий день, лопнуло с сухим, едва слышным треском.
Он не отошёл. Напротив, он опёрся руками о её стол по обе стороны от кресла, заключая её в ловушку. Теперь она видела его лицо совсем близко: поры на коже, мелкие красные сосуды в уголках уставших глаз, презрительную складку у рта. Он намеренно вторгался в её пространство, давил, пытался заставить её почувствовать себя маленькой и виноватой.
— Что, сказать нечего? — его голос стал тише, но от этого только злее. — Закончились аргументы про кредиты и проекты? Может, признаешь наконец, что тебе просто плевать на меня? Что тебе важнее твои иностранные начальники, чем муж, который ждёт тебя на кухне?
Его слова больше не задевали. Они были как камни, брошенные в глубокий колодец — только глухой всплеск где-то на дне и больше ничего. Вся усталость, накопившаяся за недели бессонных ночей и бесконечных переговоров, вдруг испарилась, сменившись звенящей, острой как лезвие ясностью. Она поняла, что больше не хочет оправдываться. Не хочет объяснять. Не хочет щадить его хрупкое мужское самолюбие.
Алина плавно, без резких движений, оттолкнула кресло назад, выходя из его ловушки. Она встала. Теперь они были одного роста, и она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни страха, ни вины. Только холодное, бесстрастное презрение.
— Внимания тебе хочется, Кирилл? — её голос был ровным и твёрдым, без единой дрожащей ноты. — Тебе хочется, чтобы я, отработав двенадцать часов, бежала на кухню, грела тебе ужин и смотрела в рот, пока ты рассказываешь, как гонял подростков в торговом центре? Ты считаешь, это справедливый обмен?
Он растерялся от такой прямой атаки. Он привык, что она либо отмалчивается, либо устало отмахивается. Но он ещё не видел её такой.
— Я мужик, я семью содержу… — начал он свою заезженную пластинку, но она не дала ему договорить.
Её голос поднялся, наливаясь силой и гневом, который она так долго держала внутри. Он заполнил не только маленькую комнату, но, казалось, и всю квартиру, выбивая из стен пыль и старые обиды.
— Я, работая из дома, зарабатываю больше, чем ты в своей охране! Так что не надо мне говорить, что у меня плохая работа и я постоянно ей занята! Если бы не я, то мы бы давно с голоду померли!
Эта фраза, произнесённая с беспощадной отчётливостью, ударила по нему сильнее любого кулака. Она была той самой запрещённой, самой страшной правдой, которую они оба знали, но никогда не осмеливались произнести вслух. На его лице отразилась целая гамма чувств: сначала недоверие, потом шок, а затем — волна тёмной, животной ярости, исказившей его черты. Разум в его глазах погас.
Он не закричал в ответ. Он издал какой-то короткий, гортанный звук, и в следующее мгновение его рука метнулась к столу. Он схватил её ноутбук — источник её успеха и его унижения. На секунду он замер, держа его в руках, словно взвешивая. А потом с размаху, вложив в движение всю свою ненависть и бессилие, швырнул его об стену. Раздался оглушительный треск ломающегося пластика и звон осыпающегося экрана. Чёрный прямоугольник, связывавший её с миром, превратился в груду мусора.
Алина вскрикнула, не от испуга, а от внезапной боли за уничтоженную работу. Этот вскрик стал для него последним спусковым крючком. Он развернулся и со всей силы грубо толкнул её в плечо. Она не удержалась на ногах и, отлетев к стене, сползла на пол. Он не смотрел, куда она упала. Он стоял посреди комнаты, тяжело дыша, как загнанный зверь, глядя на обломки компьютера. Затем, не сказав больше ни слова, он молча развернулся и вышел из квартиры. Его тяжёлые шаги прогрохотали по лестнице и стихли. Алина осталась сидеть на полу. Она не плакала. Она холодно осматривала обломки своей работы и свою разрушенную жизнь.
Она сидела на полу, прислонившись спиной к прохладной стене, ещё несколько минут после того, как звук его шагов окончательно растворился в гуле подъезда. Воздух в комнате был спёртым, пахло пылью от удара о стену и тонким, едким запахом горелого пластика от расколотой батареи ноутбука. Она не думала ни о чём. Голова была пустой и гулкой, как брошенный дом. Она просто смотрела на дело рук его.
На полу, словно останки какого-то диковинного чёрного животного, были разбросаны обломки её рабочего инструмента. Искривлённая крышка с тёмным, растрескавшимся экраном. Выпавшие клавиши, похожие на выбитые зубы. Осколки корпуса, блестевшие острыми гранями в свете настольной лампы. А в стене, прямо над плинтусом, осталась глубокая вмятина — шрам, который уже ничем не скрыть. Это было не просто уничтожение вещи. Это был акт осквернения. Он не просто сломал её ноутбук, он вторгся в её мир и растоптал его.
Алина медленно поднялась. Движения её были плавными, немного заторможенными, словно у человека, очнувшегося после тяжёлой болезни. Она подошла к столу, взяла пустую мусорную корзину и вернулась к обломкам. Она не стала собирать их руками. Она пошла на кухню, взяла совок и щётку и начала методично, без всякой суеты, сметать то, что ещё час назад было её работой, её связью с миром, её независимостью.
Каждый звук в оглушительной тишине квартиры отдавался эхом. Сухой шорох пластика по ламинату. Глухой стук, с которым крупные детали падали в корзину. Она работала аккуратно, тщательно собирая даже мельчайшие осколки стекла от экрана. Когда пол был чист, она взяла влажную тряпку и протёрла место, где лежали обломки, стирая последние следы катастрофы. Затем она поставила корзину с изуродованным железом у входной двери. Как мешок с мусором, который утром нужно вынести.
Плечо, в которое он её толкнул, тупо ныло. Она подошла к зеркалу в коридоре и, стянув ворот свитера, посмотрела на кожу. Там уже наливался синевой большой, уродливый синяк. Она смотрела на него без жалости к себе, без злости. Она смотрела на него с холодным, отстранённым любопытством исследователя. Это была метка. Знак, который он оставил. Финальная точка в их истории, поставленная не словами, а грубой силой.
После этого она прошла на кухню. В холодильнике лежала охлаждённая куриная грудка, в ящике — овощи. Она достала разделочную доску, острый нож и принялась готовить ужин. Только для себя. Её движения были точными и выверенными. Она резала салат, и нож стучал по доске в ровном, спокойном ритме. Она поставила на плиту сковороду, налила масла. Звук шипящего на раскалённой поверхности мяса был единственным громким звуком в квартире, и он был какой-то домашний, уютный, совершенно неуместный в этой обстановке.
Она поела, сидя за столом в полном одиночестве. Она не включала ни телевизор, ни музыку. Она просто ела, медленно пережёвывая пищу, глядя в окно на тёмный, безразличный город. Она не строила планов мести, не прокручивала в голове гневные речи. Она просто накапливала силы. Внутри неё, там, где раньше была любовь, усталость и надежда, теперь образовывался холодный, твёрдый кристалл чистого, как спирт, решения. Это было затишье. Но не то, что бывает после бури. А то, что предшествует самой разрушительной её части. Она знала, что он вернётся. И она была готова.
Прошло около трёх часов. Она сидела на диване в гостиной, не включив свет, и смотрела в черноту окна. Она не ждала, не гадала. Она просто знала. И когда в замке повернулся ключ, она даже не вздрогнула.
Дверь открылась, и на пороге возник Кирилл. Он был в той же форме, но теперь она была помята, а от него самого волнами исходил кислый запах алкоголя и вины. В одной руке он держал нелепый, завёрнутый в хрустящий целлофан букет из нескольких алых роз. Цветы выглядели такими же помятыми и несчастными, как и он сам.
— Алин… — начал он, его голос был сиплым и неуверенным. Он сделал шаг в квартиру, и его взгляд сразу же наткнулся на мусорную корзину, стоявшую у стены. Он замер, глядя на торчавшие из неё осколки чёрного пластика. Букет в его руке беспомощно поник.
Алина молчала. Она не встала, не пошевелилась. Просто смотрела на него из полумрака комнаты, и её лицо было абсолютно непроницаемым. Эта её неподвижность и молчание пугали его гораздо больше, чем крики или обвинения.
— Я… я не хотел, — выдавил он из себя, переступая с ноги на ногу. — Я не знаю, что на меня нашло. Бес попутал. Я устал, сорвался… Ты прости меня, а? Я куплю тебе новый. Лучше, чем был. Хочешь, прямо завтра?
Он говорил быстро, сбивчиво, словно боялся, что если он замолчит, то эта давящая тишина раздавит его. Он подошёл ближе и попытался протянуть ей цветы.
— Это тебе.
Она даже не посмотрела на них. Её взгляд был прикован к его лицу.
— Поставь на пол, — её голос прозвучал ровно и холодно, как будто она говорила с посторонним.
Он растерянно моргнул, но подчинился, неуклюже пристроив букет у ножки дивана. Теперь, когда его руки были свободны, он не знал, куда их деть.
— Алин, ну скажи что-нибудь. Накричи на меня, ударь, если хочешь! Только не молчи так. Мне страшно.
И тут она медленно поднялась. Она подошла к нему вплотную, так близко, что чувствовала исходящий от него жар и запах перегара. Она посмотрела на синяк, который наверняка уже проступил у неё на плече под свитером, потом перевела взгляд на его глаза.
— Ударить тебя? Зачем? Чтобы ты почувствовал себя мучеником? Чтобы решил, что мы квиты? Нет. Я не доставлю тебе такого удовольствия.
Его лицо исказилось. Его пьяное раскаяние быстро испарялось, уступая место привычному раздражению.
— Да что ты за человек такой? Ледяная! Бесчувственная! Я перед тобой душу выворачиваю, извиняюсь, а ты… Тебе хоть что-то человеческое знакомо? Или у тебя там вместо сердца калькулятор?
Это было всё, что ей нужно было услышать.
— Человеческое? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья. — Ты называешь человеческим то, что сделал? Ты не сорвался, Кирилл. Ты просто показал, кто ты есть на самом деле. Маленький, завистливый и слабый мужчина, который не может вынести, что его жена успешнее. Тебе не нужно было моё внимание. Тебе нужно было, чтобы я была слабее тебя. Чтобы я зависела от тебя. Чтобы ты мог приходить со своей жалкой работы и чувствовать себя хозяином.
Каждое её слово было как точный удар скальпелем. Она не кричала. Она говорила тихо, почти безэмоционально, и от этого её слова резали ещё больнее.
— Ты уничтожил не просто вещь. Ты попытался уничтожить меня. Мою работу, моё достоинство. Думал, я сломаюсь? Буду валяться в ногах и умолять тебя вернуться? Ты ошибся. Я смотрела на тебя, когда ты уходил, и мне не было больно. Мне было брезгливо.
Он отшатнулся, как от удара. Его лицо побледнело. Он хотел что-то крикнуть, возразить, но не мог найти слов. Она выпотрошила его, вывернула наизнанку и показала ему всё его убожество.
— Уходи, — сказала она так же тихо. — Просто возьми свои цветы и уходи.
Он смотрел на неё ещё несколько секунд, и в его глазах была смесь ярости, обиды и животного страха. Он понял, что это конец. Окончательный и бесповоротный. Он больше не имел над ней никакой власти. Он развернулся, нагнулся, чтобы поднять свой букет, но вместо этого его рука сжалась в кулак, и он с размаху ударил по цветам. Красные лепестки разлетелись по коридору. Потом он молча вышел за дверь. Она не слышала, как он уходил. Она просто подошла и повернула ключ в замке. Два раза…
