— Я уволилась.
Слова упали в уютную тишину кухни, как два куска льда в стакан с тёплой водой. Павел, который с аппетитом уплетал остывшие макароны прямо из сковородки, замер с вилкой на полпути ко рту. Он медленно повернул голову, его лицо выражало скорее недоумение, чем тревогу, будто он ослышался.
— В смысле? — он сглотнул, отложил вилку на край сковороды. — Как уволилась? Сегодня же только вторник. До зарплаты ещё…
Катерина молча прошла к столешнице, поставила на неё сумку. Её движения были выверенными, почти механическими. Она не бросала вещи, не суетилась. Она просто ставила их на место, но в этой предельной аккуратности чувствовалось огромное внутреннее напряжение, словно она боялась, что одно резкое движение — и она рассыплется на части.
— Я зашла к Николаю Петровичу. По поводу проекта. А он предложил мне спать с ним за повышение.
Она сказала это, глядя не на мужа, а на тёмный прямоугольник окна, в котором отражалась их светлая, обжитая кухня. Она произнесла эту фразу так же ровно, как могла бы сообщить, что в магазине закончился хлеб. Павел несколько секунд переваривал услышанное. Его лицо медленно менялось: недоумение сменилось недоверием, а затем — чем-то похожим на досаду.
— Подожди, подожди. Давай по порядку, — он встал из-за стола, подошёл к ней, но не обнял, а остановился на расстоянии вытянутой руки. — Что значит «предложил спать»? Он так прям и сказал? Может, ты его не так поняла? Николай Петрович — человек нестандартный, у него юмор специфический…
Катерина медленно повернула к нему голову. Её глаза были сухими и очень внимательными. Она смотрела на мужа так, будто видела его впервые.
— Нет, Паша. Я его поняла именно так. Он сказал, что карьерная лестница в их конторе скользкая и ей нужна надёжная опора. Его опора. А потом добавил, что если я откажусь, то он найдёт причину для моего увольнения. Например, повесит на меня крупную недостачу. Ты считаешь, что у такого юмора есть несколько трактовок?
Она говорила без вопросительных интонаций. Она не спрашивала его мнения, она ставила его перед фактом. Павел отвёл взгляд, потёр подбородок. Он начал ходить по кухне, от холодильника к окну и обратно. Это было его привычкой, когда он пытался решить какую-то проблему, разложить её на составляющие.
— Чёрт… Ну и мудак, конечно, — процедил он, но в его голосе не было праведного гнева. В нём звучала озабоченность, как у инженера, обнаружившего дефект в важном механизме. — И что ты ему ответила? Надеюсь, ты не стала ему хамить?
Этот вопрос заставил что-то внутри Катерины окончательно застыть. Она почувствовала, как последние остатки тепла, которые она надеялась найти дома, уходят, уступая место холоду, принесённому с улицы, из кабинета начальника.
— Я сказала, что не собираюсь этого делать, и ушла, — ответила она, внимательно наблюдая за ним.
Павел остановился и ударил ладонью по столу. Не сильно, но звук получился неприятным, резким.
— Катя, ну ёлки-палки! Зачем так сразу? Нельзя было как-то… мягче? Улыбнуться, сказать, что ты подумаешь, свести всё в шутку? Ты же умная женщина! Ты понимаешь, что ты сейчас сделала? Он же теперь закусит удила! Он просто так это не оставит! У нас ипотека, у меня вся работа на его подрядах завязана! Ты об этом подумала, когда характер свой показывала?
Он смотрел на неё с укором. Не как на жертву домогательств, а как на неразумного ребёнка, который сломал дорогую игрушку. Он не спрашивал, как она себя чувствует. Он не предлагал поддержки. Он подсчитывал убытки. И в этот момент Катерина поняла, что настоящий, самый уродливый разговор ждал её не в кабинете с маслянистым взглядом начальника, а здесь, на её собственной кухне.
Лицо Катерины не изменилось. На нём не появилось ни возмущения, ни обиды. Оно стало похоже на маску из тонкого, холодного фарфора — красивую, но абсолютно непроницаемую. Она смотрела на мужа, и в её взгляде не было ничего, кроме пристального, почти научного интереса. Будто она рассматривала под микроскопом какое-то незнакомое и довольно неприятное насекомое.
— Подумала ли я? — повторила она его вопрос. Голос её был ровным, лишённым всякой окраски. — Да, Паша, я подумала. Я подумала о том, что мой начальник считает меня товаром, который можно купить за должность. А теперь я смотрю на своего мужа и понимаю, что он, в принципе, с ним согласен. Вопрос только в цене.
Павел дёрнулся, словно от пощёчины. Он перестал метаться по кухне и вперился в неё взглядом, в котором досада боролась с зарождающимся гневом.
— Не передергивай! Не неси чушь! При чём здесь это? Я говорю о последствиях, о реальной жизни! Или ты забыла, в какой квартире мы живём? Кто помог нам её взять без первого взноса, просто по звонку в банк? Кто устроил меня на эту должность, когда я полгода без работы сидел? Николай Петрович! Да, он мужик сложный, со своими заскоками, но он нам помогал! А ты сейчас одним махом рубишь сук, на котором мы оба сидим!
Он говорил всё громче, размахивая руками, словно пытался физически загнать свои аргументы ей в голову. Он был не зол, он был в панике. В его мире, выстроенном на полезных связях и компромиссах, её поступок был актом чистого безумия, диверсией против их общего благополучия.
— Так вот о чём речь, — медленно произнесла Катерина. Она облокотилась спиной о столешницу, скрестив руки на груди. Эта поза была защитной, но одновременно и вызывающей. — Наш сук. Только сидим мы на нём по-разному. Ты — удобно устроившись, а я, получается, в качестве платы за аренду. Я правильно понимаю твою мысль, Паша?
— Прекрати! Прекрати говорить так, будто ты одна тут жертва! — взорвался он. — Ты просто не хочешь думать головой! Ты хочешь быть правой, гордой, а о том, что будет завтра, думать не хочешь! Что ты предлагаешь? Всё бросить? Переехать обратно в твою однушку на окраине? Питаться одной гречкой? Ты этого хочешь? Вместо того чтобы проявить гибкость, проявить женскую мудрость, ты лезешь на рожон!
Он подошёл к ней почти вплотную. Его лицо покраснело, в глазах стояло отчаяние. Он не понимал. Он искренне не понимал, почему она не видит очевидного. В его системе координат всё было просто: есть проблема — её надо решить с минимальными потерями. А её честь и достоинство в эту калькуляцию, видимо, не входили.
— Что я должна была сделать, по-твоему? — спросила она тем же ледяным тоном. — Что входит в понятие «женская мудрость», Паша? Улыбнуться и кокетливо пообещать «подумать»? Пригласить его на ужин, чтобы обсудить детали?
Он отшатнулся, осознав, что зашёл слишком далеко. Но отступать было поздно. Он уже показал ей всё.
— Нет! — рявкнул он. — Пойти завтра. Извиниться. Сказать, что у тебя был тяжёлый день, что ты погорячилась. Что ты его не так поняла. Свести всё к недоразумению! Дать ему возможность сохранить лицо, и он отстанет! Это же элементарно, Катя!
Она смотрела на него несколько долгих секунд. И в этот момент она увидела не своего мужа, а точную, уменьшенную копию Николая Петровича. Та же логика. Та же система ценностей, где всё имеет свою цену, а то, что цены не имеет, — не имеет и значения. Она сделала глубокий вдох, а потом тихо, почти буднично, но так, что каждое слово было как удар молотка по стеклу, произнесла:
— Знаешь что, Паша?! Я не собираюсь прыгать в койку к своему начальнику, ради карьеры у него в конторе и твоей работы! Если хочет — пусть увольняет! Мне плевать!
Она смотрела ему прямо в глаза, когда говорила это. И это было страшнее любого крика. Потому что она обращалась не к воображаемому начальнику. Она выносила приговор ему. Здесь и сейчас.
Тишина, наступившая после её слов, была плотной и тяжёлой, как мокрое сукно. Павел стоял, глядя на неё широко раскрытыми глазами. Её имя, вплетённое в обращение к начальнику, прозвучало не как оговорка, а как продуманное, выверенное оскорбление. Оно разорвало привычную ткань их отношений, вывернуло всё наизнанку. На его лице отразилась быстрая смена эмоций: сначала — ошеломлённое непонимание, затем — вспышка обиды, которая тут же утонула в волне нарастающей паники. Он увидел, что она не шутит, не играет, не пытается им манипулировать. Она выстроила между ними стену.
— Ты… Ты с ума сошла? — выдохнул он. Это был уже не укор, а испуганный шёпот. — Ты понимаешь, что ты говоришь? Приравнивать меня к нему… После всего…
— А в чём разница, Паша? — её голос оставался таким же бесцветным, но в нём появилась твёрдость металла. — Он хочет использовать моё тело, чтобы удовлетворить свою похоть и потешить самолюбие. Ты хочешь использовать моё унижение, чтобы сохранить свой комфорт и благосостояние. Конечная цель разная, но товар-то один и тот же. Я.
Он отступил на шаг, словно её слова имели физический вес и толкали его назад. Он обхватил голову руками, в его глазах металось отчаяние человека, чей дом горит, а ему вместо воды подают канистру с бензином. Он не слышал её логики. Он слышал только угрозу. Угрозу всему, что он строил, всему, во что верил. Его мир, состоящий из правильных знакомств, своевременных уступок и выгодных компромиссов, рушился под напором её иррациональной, как ему казалось, принципиальности.
— Хорошо. Я понял, — вдруг резко сказал он, опуская руки. Его лицо стало жёстким, решительным. Паника сменилась холодной злостью. — Ты не хочешь решать эту проблему как взрослый человек. Ты хочешь играть в оскорблённую невинность. Отлично. Тогда эту проблему решу я.
Не дожидаясь её ответа, он развернулся, прошёл в гостиную и взял с комода свой телефон. Катерина осталась на кухне, наблюдая за ним. Она не двинулась с места. Она смотрела, как он быстро пролистывает контакты, как его большой палец на мгновение замирает, а затем решительно нажимает на экран. Она видела его спину — напряжённую, прямую. Он поднёс телефон к уху.
— Николай Петрович, добрый вечер. Это Павел беспокоит, муж Катерины. Извините, что так поздно, — его голос, только что срывавшийся на крик, стал вкрадчивым, почти подобострастным. — Да, я как раз по этому поводу. Тут недоразумение вышло, чистой воды… Она просто… знаете, день тяжёлый, перенервничала. Накрутила себя. Женщины, сами понимаете…
Катерина слушала этот унизительный монолог, и холод внутри неё превращался в лёд. Это было хуже, чем ультиматум начальника. Это было предательство в чистом, концентрированном виде. Он не просто извинялся за неё. Он аннулировал её, выставлял сумасшедшей, эмоционально нестабильной дурой, чьи слова не имеют веса. Он топтал её, чтобы выслужиться перед хозяином.
— Да, конечно, я ей всё объясню. Она уже всё поняла, уверяю вас, — продолжал он, бросив на неё быстрый взгляд через плечо. В его глазах была мольба и приказ одновременно: «Подыграй мне!». — Нет-нет, что вы! Мы вам безмерно благодарны за всё. Никаких проблем. Да. Всего доброго.
Он нажал отбой и медленно повернулся к ней. На его лице было выражение крайнего облегчения, как у сапёра, перерезавшего нужный провод за секунду до взрыва. Он даже попытался изобразить усталую, снисходительную улыбку.
— Ну вот. Всё. Инцидент исчерпан. Надеюсь, теперь ты…
— Ты ему про Светлану напомнил? — прервала она его.
Вопрос был задан тихо, но он заставил Павла замереть. Улыбка сползла с его лица.
— Какую Светлану?
— Из финансового отдела. Мы ещё с тобой обсуждали полгода назад, помнишь? — Катерина медленно пошла в его сторону, и теперь уже он инстинктивно попятился. — Та, которая тоже была очень «перспективной». Та, которой Николай Петрович тоже предложил свою «надёжную опору». А когда она ему надоела, на неё повесили недостачу. Она не стала дожидаться увольнения по статье. Ушла сама, оставив в кассе триста тысяч из своего кармана, лишь бы её не трогали. Ты ещё тогда сказал: «Глупая баба, сама виновата». Ты ведь это сказал, Паша?
Он молчал, глядя на неё, и его лицо начало терять цвет. Он помнил. Он всё прекрасно помнил.
— Ты сейчас не просто извинился за меня, — продолжала она, останавливаясь в метре от него. Её взгляд был прямым и беспощадным. — Ты сейчас встал на его сторону. Ты подтвердил, что так можно. Что это нормально — использовать человека, а потом выкинуть его, оболгав и унизив. Ты только что сказал ему, что согласен с правилами этой игры. Лишь бы твой уютный мирок не трогали. Ты продал не меня, Паша. Ты продал всё, что в тебе было человеческого. Если оно вообще было.
Упоминание Светланы повисло в воздухе между ними. Это было уже не обвинение, это было вскрытие. Имя, которое они оба старались забыть, теперь стало зеркалом, в котором Павел увидел нечто отвратительное. Он попытался возразить, но слова застряли в горле. Его прагматичный, устроенный мир дал трещину, и в эту трещину хлынул ледяной ужас осознания.
— При чём здесь Светлана? — наконец выдавил он, но голос его был глухим и неуверенным. — Это совершенно другое дело. Мы не знаем всех обстоятельств. Нельзя сравнивать…
— Нет, Паша. Это одно и то же дело, — её голос был спокоен, как у хирурга, констатирующего неоперабельную опухоль. Она больше не нападала. Она выносила заключение. — И обстоятельства я знаю. И ты их знаешь. Просто тебе было удобно их не замечать. Как удобно было не замечать его сальные шуточки на корпоративах. Как удобно было принимать от него дорогие подарки, зная, какой ценой они достаются другим. Ты не просто закрывал глаза. Ты сознательно строил наше благополучие на чужих унижениях. Ты думал, нас это не коснётся. Но очередь дошла и до нас. И ты, не моргнув глазом, готов был заплатить. Просто не своей честью, а моей.
Он смотрел на неё, и в его взгляде была последняя, отчаянная попытка найти лазейку, оправдание, способ всё вернуть. Он хотел разозлиться, накричать на неё, обвинить в жестокости, но не мог. Потому что каждое её слово было правдой. Не той правдой, которая колет глаза, а той, которая выжигает изнутри всё, во что ты верил.
— Ты делаешь мне больно, Катя. Ты намеренно делаешь больно, — прошептал он. Это был его последний аргумент. Апелляция к жалости.
Она едва заметно усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья.
— Я? Нет. Тебе больно от того, что ты увидел себя. Не того Павла, которого ты себе придумал — успешного, пробивного, заботливого мужа. А настоящего. Маленького, суетливого приспособленца. Ты не злой человек, Паша. Ты гораздо хуже. Ты никакой. У тебя нет принципов, у тебя есть только интересы. Ты как плесень, которая разрастается там, где тепло и сыро, и ей всё равно, гнилое это дерево или нет. Ты присосался к Николаю Петровичу, к его деньгам, к его связям, и тебе было абсолютно плевать на источник этого благополучия. Эта квартира, эта машина, твоя должность — это не то, что ты заработал. Это плата за твоё молчание. За твою слепоту. За твою готовность быть частью его системы.
Она сделала паузу, давая словам впитаться. Павел стоял неподвижно, осунувшись. Он выглядел так, будто из него выпустили воздух. Он был не разбит, он был опустошён.
— Знаешь, что самое страшное? — продолжила она тем же ровным, убийственным тоном. — Ты ведь даже не понимаешь всей глубины своего падения. Ты сейчас переживаешь не из-за того, что предал меня. Ты в ужасе от того, что твой комфортный мир может рухнуть. Твой звонок ему… это был не поступок труса. Трус боится. А ты — рассчитываешь. Ты просто сделал очередную инвестицию в своё спокойствие.
Она замолчала. Больше говорить было не о чем. Всё было сказано. Она развернулась и спокойно пошла в прихожую. Не было суеты, не было сборов. Она просто подошла к двери, взяла с полки свою сумку и ключи от машины. Она не оборачивалась.
Павел остался стоять посреди гостиной, залитой тёплым светом. Он слышал, как щёлкнул замок входной двери. Он не двинулся с места. Он смотрел на своё отражение в тёмном стекле балконной двери. Оттуда на него смотрел незнакомый мужчина с пепельным лицом, стоящий в центре дорогой, красивой квартиры, которая внезапно превратилась в склеп его самоуважения. Он получил всё, чего так боялся лишиться. Он сохранил свой сук. Только теперь он сидел на нём в полном и абсолютном одиночестве. И эхо её последних слов будет раскачиваться вместе с ним до конца его дней…
