Крик Ольги был настолько резким и неожиданным, что, казалось, мог бы расколоть зеркало на трюмо. Он повис в звенящей тишине спальни, сухой и колючий, как удар хлыста. Она застыла в дверном проёме, всё ещё держась за ручку, с ключами в другой руке. Мозг отказывался до конца обрабатывать картину, которую видели глаза: её спальня, её комод с приоткрытым ящиком, её свекровь и её деньги в руке этой самой свекрови.
Зинаида Анатольевна вздрогнула всем своим грузным телом, как от удара током. Её рука, уже почти спрятавшая толстую пачку пятитысячных купюр в потрёпанный кожаный ридикюль, замерла на полпути. Лицо, обычно выражавшее лишь благостную скуку или старческое недовольство, исказилось на мгновение чем-то животным, пойманным в силки. Но это длилось лишь долю секунды. Затем маска растерянности сменилась выражением упрямой, непробиваемой обиды. Она не выронила деньги. Она не попыталась положить их обратно. Она доделала начатое — сунула пачку в сумку и с громким щелчком закрыла замок. Сумку она прижала к своей обширной груди, как щит.
В этот момент в Ольге что-то оборвалось. Первоначальный шок, горячей волной ударивший в голову, схлынул, оставив после себя ледяное, кристально чистое спокойствие. Она увидела всё с предельной ясностью. Не было никакой ошибки, никакого недоразумения. Был факт — наглого, бесцеремонного воровства. Она смотрела на свекровь, на её крепко сжатые губы, на вызывающий блеск в выцветших глазах, и понимала, что слов здесь больше не нужно. Они были бесполезны.
Не говоря больше ни слова, Ольга сделала два быстрых шага вперёд. Она не замахивалась, не угрожала. Она просто протянула руку и вцепилась в ридикюль мёртвой хваткой.
— Отдайте, — произнесла она. Голос был тихим, ровным и от этого ещё более страшным.
Зинаида Анатольевна дёрнула сумку на себя, издавая сдавленное кряхтение.
— Пусти! Что ты себе позволяешь! — просипела она, упираясь.
Началась уродливая, молчаливая борьба. Это не было похоже на сцену из кино. Никаких красивых жестов, никаких громких фраз. Только натужное сопение двух женщин, вцепившихся в кусок старой кожи. Ольга тянула на себя, чувствуя, как напрягаются мышцы спины. Зинаида Анатольевна, обладая неожиданной для её возраста силой, упиралась всем своим весом, отчаянно прижимая добычу к себе. От неё пахло нафталином и чем-то кислым, старческим. Этот запах смешивался с ароматом духов Ольги и создавал в воздухе тошнотворный коктейль. Они топтались на месте посреди комнаты, рыча друг на друга, как две собаки, не поделившие кость.
Ольга поняла, что эта возня может продолжаться долго. Ярость придала ей сил. Она резко дёрнула сумку вверх и в сторону, выкручивая запястье свекрови. Зинаида Анатольевна взвизгнула от боли и неожиданности, её пальцы разжались. Ридикюль оказался в руках Ольги. Не раздумывая ни секунды, она перевернула его и с силой вытряхнула всё содержимое на светлый паркет. На пол с глухим стуком упали её деньги, перевязанные банковской резинкой, а следом за ними посыпалась всякая мелочь: помада в золотистом футляре, носовой платок, какие-то таблетки в блистере, старый кошелёк.
Она наклонилась, подобрала свою пачку купюр, не обращая никакого внимания на остальное барахло, разбросанное по полу. Выпрямилась. Зинаида Анатольевна стояла, тяжело дыша и потирая руку. Её лицо было багровым от натуги и унижения. Она смотрела на Ольгу с нескрываемой ненавистью.
— Вон, — так же тихо и ровно сказала Ольга, указывая подбородком на дверь.
Свекровь не двинулась с места, только её губы задрожали, готовясь извергнуть проклятия. Но Ольга не дала ей этого шанса. Она схватила её за мясистый локоть и с силой потащила к выходу из спальни. Зинаида Анатольевна пыталась упираться, шаркала ногами, но против холодной, целенаправленной силы невестки ничего поделать не могла. Ольга проволокла её через коридор, рывком распахнула входную дверь и, не разжимая пальцев, буквально вытолкнула свекровь на лестничную площадку. Затем, не глядя на её искажённое злобой лицо, захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Дважды.
Дверь заперта. Ольга прислонилась к ней спиной, ощущая, как холодный металл замка давит между лопаток. Она не задыхалась, не дрожала. Адреналин, ударивший в кровь несколько минут назад, не испарился, а будто застыл, превратившись в холодный, твёрдый стержень внутри неё. Она стояла так с минуту, может, две, прислушиваясь. С лестничной площадки не доносилось ни звука. Ни криков, ни проклятий, ни попыток вломиться обратно. Зинаида Анатольевна ушла. Ушла перегруппироваться, подготовить артиллерию, набрать нужный номер и вылить в трубку тщательно отредактированную версию событий, приправленную старческими слезами и рассказами о жестокости неблагодарной невестки. Ольга знала это с абсолютной, почти математической точностью.
Она оттолкнулась от двери и медленно, с какой-то новой, чужой грацией прошла обратно в спальню. Комната казалась осквернённой. На светлом паркете, как внутренности распоротого животного, валялось содержимое ридикюля. Дешёвая помада с обкусанным кончиком выкатилась под ножку кровати. Скомканный платок с вышитой буквой «З» лежал рядом с блистером «Корвалола». Старый, треснувший по сгибам кошелёк был раскрыт, демонстрируя несколько мятых десятирублёвых купюр. Этот жалкий натюрморт вызывал не жалость, а глухое, брезгливое раздражение.
Ольга опустилась на колени. Но не для того, чтобы собрать своё. Она методично, двумя пальцами, словно имела дело с чем-то заразным, начала собирать чужое. Помада. Платок. Таблетки. Кошелёк. Она небрежно сгребла всё это и сунула обратно в ридикюль, не пытаясь навести там порядок. Затем она защёлкнула замок и поставила сумку у стены рядом с дверью. Пусть ждёт своего часа. Она больше не прикоснётся к этой вещи.
Только после этого она обратила внимание на свои деньги. Пачка лежала на полу, и верхняя купюра чуть съехала в сторону. Она подняла её, пересчитала. Не из недоверия — она была уверена, что свекровь забрала всё, что нашла. А просто для того, чтобы завершить ритуал. Чтобы зафиксировать сумму ущерба, нанесённого не кошельку, а чему-то гораздо более важному. Всё было на месте. Она аккуратно поправила резинку и положила деньги обратно в ящик комода. Звук, с которым он закрылся, был сухим и окончательным. Она больше никогда не будет хранить здесь деньги. Она вообще больше не будет ничего хранить в этом доме с прежним чувством безопасности.
Она прошла на кухню. В голове было пусто и ясно. Ни одной лишней мысли, ни одного сожаления. Она действовала как хирург, который только что ампутировал безнадёжно поражённую гангреной конечность. Больно? Да. Но необходимо для выживания всего организма. Она налила воды в кофемашину, засыпала зёрна. Привычные, доведённые до автоматизма действия успокаивали. Пока машина гудела, наполняя кухню горьким, терпким ароматом, Ольга села за стол и посмотрела на настенные часы. Половина пятого. У Максима совещание до шести. Значит, у неё есть ещё полтора часа. Вернее, было бы. Она знала, что сейчас он уже едет домой. Звонок от матери обладает способностью отменять любые совещания.
Она представляла этот разговор почти дословно. Всхлипывания Зинаиды Анатольевны. Рассказ о том, как она просто хотела помочь, «прибраться у деток», и нашла «какие-то бумажки». А потом ворвалась «эта фурия», начала кричать, обвинять в немыслимом, распускать руки. Наверняка на руке уже красуется живописный синяк, который будет продемонстрирован сыну как главное вещественное доказательство. Ольга усмехнулась своим мыслям. Кофемашина щёлкнула, закончив работу. Она налила себе полную чашку чёрного, крепкого кофе без сахара и сделала первый глоток. Горячая горечь обожгла горло, проясняя сознание окончательно. Она не боялась его приезда. Она не готовилась к обороне. Она ждала. Ждала, чтобы посмотреть, чью сторону он примет в этой войне, которую не она сегодня начала, но в которой она собиралась победить. Или, по крайней мере, не проиграть.
Ровно в пять часов двенадцать минут в замке повернулся ключ. Раньше почти на час. Ольга даже не вздрогнула. Она сделала ещё один глоток кофе и медленно повернула голову в сторону коридора. Игра началась.
Он не вошёл. Он ворвался. Дверь, не рассчитанная на такой напор, ударилась о стену, и звук эхом прокатился по пустой квартире. Максим застыл на пороге кухни, даже не сняв пальто. Лицо, обычно спокойное, было искажено гневом, красные пятна проступали на щеках. Он не пытался разобраться, не задавал вопросов. Он пришёл с готовым обвинением, с вердиктом, вынесенным заочно в телефонном разговоре с рыдающей матерью.
— Ты подняла руку на мою мать? — его голос был не просто громким, он был сдавлен яростью, будто слова с трудом продирались сквозь спазм в горле.
Ольга медленно, очень медленно поставила чашку на стол. Она не вздрогнула от его крика, не съёжилась. Она посмотрела на него так, как смотрят на что-то далёкое и не очень интересное, может быть, на надоедливую муху, бьющуюся о стекло.
— Я забрала у неё свои деньги, которые она украла, — ответила она ровно. В её голосе не было металла, не было вызова. Только констатация факта, холодная и неоспоримая, как медицинское заключение.
— Она пожилой человек! — выкрикнул он, делая шаг вперёд. Он заметил у двери сумку матери, брошенную на пол, и это подлило масла в огонь. — Ты вышвырнула её, как собаку! Вытряхнула её вещи на пол! Что ты о себе возомнила?!
Он ждал чего угодно: криков в ответ, слёз, оправданий, истерики. Но Ольга оставалась неподвижной. Это ледяное спокойствие бесило его куда больше, чем любая ссора. Оно обесценивало его праведный гнев, превращало его в дешёвую театральную постановку.
— Она — воровка, Максим. Не «пожилой человек», не «твоя мама». В данном конкретном случае — воровка. Я поймала её у своего комода, с моими деньгами в её руке. Что я должна была сделать? Помочь ей упаковать их поудобнее? Предложить чаю перед уходом?
Её логика была убийственной в своей простоте. Она не давала ему пространства для манёвра, для привычных уловок о «сложном характере» и «старческих причудах». Она называла вещи своими именами, и эти имена были уродливы.
— Можно было поговорить! Позвонить мне! — он цеплялся за последнюю соломинку, пытаясь перевести фокус с преступления на её реакцию. — Зачем устраивать этот цирк? Ты же знаешь, у неё больное сердце!
Ольга горько усмехнулась. Это была первая эмоция, которую она позволила себе за всё это время.
— Поговорить? О чём, Максим? О том, по каким дням ей можно приходить и брать деньги? Или о том, какую сумму можно считать просто «причудой», а какая уже будет считаться воровством? Ты пришёл домой не для того, чтобы разобраться. Ты пришёл, чтобы осудить меня. Наказать за то, что я посмела защитить наш дом и наши деньги от твоей матери.
Он замер. Она попала в самую точку. Он не думал, что произошло. Его волновало только одно — его мать унижена. Его мать плакала в трубку, и он, её защитник, её сын, должен был немедленно восстановить справедливость. А справедливость в его картине мира означала наказать Ольгу.
— Это моя мать! — заорал он, окончательно теряя контроль. — И я не позволю никому, слышишь, никому так с ней обращаться! Мне плевать, что там произошло, ты не имела права её трогать!
В этот момент Ольга поняла, что всё кончено. Не просто ссора, не просто очередной скандал. Кончено всё. Он сказал это — «мне плевать, что там произошло». Он только что обнулил её правду, её унижение, сам факт преступления. Он выбрал.
Она медленно поднялась из-за стола, взяла свою пустую чашку и подошла к раковине. Она повернулась к нему спиной, давая понять, что больше не считает его достойным даже взгляда. Вода из крана тихо зажурчала.
— Тогда тебе придётся выбирать, Максим. Если она ещё раз появится на пороге моего дома, я не просто её вытолкаю. А ты, если защищаешь воровку, можешь идти жить к ней. Тебе там самое место.
Она тщательно сполоснула чашку и поставила её на сушилку. Каждое её движение было демонстративно спокойным, выверенным. Она не смотрела на него. Она просто вычеркнула его из своего поля зрения, оставив его одного посреди кухни, захлёбывающегося собственным бессильным гневом. Разговор был окончен. И, возможно, не только разговор.
Тишина, последовавшая за её словами, была плотной и вязкой. Она не звенела, не давила. Она просто была — как новый, материальный объект, заполнивший собой всё пространство кухни. Вода в раковине давно была выключена, но Максиму казалось, что он всё ещё слышит её тихое журчание. Он смотрел на спину жены, на её прямые плечи, на то, как неподвижно и спокойно она стоит у сушилки для посуды. Он ожидал продолжения, крика, упрёка, но ничего не следовало. Эта тишина была страшнее любой ругани. Она была приговором.
— Ты не можешь так говорить, — наконец выдавил он. Голос сел, стал хриплым и неуверенным. Вся его напускная ярость испарилась, оставив после себя лишь растерянность и глухую, ноющую обиду. — Это просто… это недоразумение. Может, ей нужны были деньги. Может, у неё проблемы, о которых мы не знаем. Она бы отдала.
Ольга медленно повернулась. На её лице не было ни злости, ни торжества. Только усталость. Такая глубокая, всеобъемлющая усталость, будто она несла на себе тяжесть этого брака, этой семьи в одиночку долгие годы, и только сейчас позволила себе её сбросить.
— Недоразумение, Максим, это когда ты по ошибке берёшь чужой зонт. А когда ты тайком пробираешься в чужой дом, открываешь ящик с бельём и вытаскиваешь оттуда пачку денег, которую прячешь в свою сумку, — это называется воровство. И ты это знаешь. И она это знает. Перестань искать ей оправдания. Ты сейчас унижаешь не только меня, но и себя.
Он смотрел на неё, и в его взгляде смешались гнев и мольба. Он отчаянно хотел, чтобы она ошиблась, чтобы она была неправа, чтобы нашлось хоть какое-то объяснение, которое позволило бы ему не делать этот ужасный, окончательный выбор.
— Она моя мать! Что я должен был сделать? Поверить тебе, а не ей? Отказаться от неё, потому что ты так решила? Она носила меня, она меня вырастила! Она — это всё, что у меня есть!
Последнюю фразу он выкрикнул почти в отчаянии, и в этой фразе Ольга услышала всё. Не «всё, что у меня было до тебя». А «всё, что у меня есть». Сейчас. В этот самый момент. Она была для него временным проектом, приложением к его жизни, в центре которой всегда была и будет мать. И эта мать только что победила, даже не находясь в комнате.
Ольга молча смотрела на него ещё несколько секунд. Затем она кивнула, будто соглашаясь с каким-то своим внутренним решением. Её лицо стало совершенно непроницаемым, как у человека, который закрыл последнюю страницу прочитанной книги и больше не собирается к ней возвращаться.
Она обошла его, не коснувшись, и прошла в спальню. Максим, не понимая, что происходит, двинулся за ней. Он увидел, как она подошла к их общему шкафу, открыла его створку — его половину — и начала методично, без суеты, вынимать его вещи. Свитера, аккуратно сложенные стопкой. Рубашки на вешалках. Она не бросала их на пол. Она складывала их на кровати, на своей стороне, создавая аккуратную, растущую гору его одежды.
— Что… что ты делаешь? — прошептал он, глядя на её движения как заворожённый.
— Помогаю тебе, — ответила она, не оборачиваясь. Её голос был ровным и будничным, как будто она говорила о списке покупок. — Ты же сам сказал. Она — всё, что у тебя есть. Значит, тебе нужно быть с ней. Ты сделал свой выбор, Максим. Теперь просто прими его последствия.
Она достала из нижней полки его спортивную сумку, расстегнула молнию и начала так же методично укладывать туда свитера и джинсы. Это было самое жестокое, что она могла сделать. Не кричать, не бить посуду, а с холодным, отстранённым спокойствием паковать его жизнь, демонстрируя, что для него в этом доме больше нет места. Ни сантиметра.
Он стоял посреди комнаты, глядя на эту гору своей одежды, на свою сумку в её руках, и понимал, что проиграл. Проиграл не ей. Он проиграл самого себя в тот момент, когда переступил порог с готовым обвинением. Он смотрел на женщину, которую, как ему казалось, он любил, и видел перед собой абсолютно чужого человека. Холодного, решительного и беспощадного в своей правоте.
Она заполнила сумку, поставила её на пол. Затем вернулась к шкафу и вытащила оставшиеся рубашки на вешалках, протянув их ему.
— Это не влезло. Возьмёшь в руки. И не забудь свою обувь в прихожей.
Он машинально взял вешалки. Пластик был холодным. Он развернулся и пошёл к выходу, как лунатик. В коридоре его взгляд упал на ридикюль Зинаиды Анатольевны, сиротливо стоявший у стены. Он нагнулся, поднял его. Это была его ноша. Его ответственность. Его выбор. Он открыл дверь, перешагнул порог и закрыл её за собой. На этот раз ключ в замке не повернулся. В этом больше не было никакой необходимости…
